Ивонн Адхиамбо Овоур
Мы живем в плюралистичных обществах. Значит ли это, что популизм не должен нас особенно интересовать?

Foto: Marco Giugliarelli

Дорогие друзья,

можно, я отвечу в двух частях? Первая часть — общая разметка метафорического ландшафта, вторая — несколько личная, а между ними — больше вопросов, чем предложений.

Сначала признаюсь. С каких позиций я подхожу к вопросу? Если в двух словах: со злорадных.

Что же пробуждает во мне злорадство?
Место, пространство и время, вынесшие на поверхность эту тему; факт того, что современные люди — продукты тех или иных искусственных конструктов, выдуманных в эпоху после Просвещения: тех мест, чьи фактические экзистенциальные и смысловые нарративы переписывались, а потом настойчиво переформулировались где-то далеко, чужим навязанным языком; тех мест, чей жизненный опыт и установки считаются «экзотическими» или «абсурдными»; тех мест, чей опыт столкновения с так называемым популизмом воспринимался как заблуждение, а не как сигнал того, что может развиться в любой момент и в любом обществе; тех мест, чье население слишком долго терпело бесконечные проповеди, по большей части от европейских или американских мирских проповедников, излагавших ему преимущества светской троицы «демократия»-«права человека»-«правовое государство», и которое с напрасным, беспомощным гневом взирало, как сходным образом настроенные миссионеры насильственно утверждали эту несвятую троицу в таких странах, как Ирак, Ливия или Афганистан, совершенно не понимая иронии ситуации, когда при этом гибли и продолжают гибнуть миллионы людей… так вот, так как я сама родом из одного из таких мест… я по большей части не удивлена тому, что люди оказывают разнообразное сопротивление тому, что некогда считалось естественным состоянием «прогрессивного», «нормального» мирового порядка.

graphicrecording.cool Наверняка найдется философ или теолог, который подтвердит: существует некий предел, до которого человеческий дух может переносить лицемерие, и после которого он будет искать выход и последует за любым, который пообещает ему новый путь.
 
Как бы то ни было, перейдем теперь к самой теме: популизм.
 
Для начала зададимся вопросом: зачем мы здесь? «Мы» не в смысле эфемерного электронного сообщества идей, а «мы» как человечество? Да, я задаюсь этим вопросом в несколько онтологическом аспекте. Чтобы дополнительно усложнить задачу, я призову на помощь и аксиологию: что мы ценим? Что мы считаем лучшим? Далее, когда я говорю «мы», исхожу ли я из того, что все «мы» одинаково воспринимаем, оцениваем и осмысливаем определенные ценности, принципы и идеалы? Что делать с теми из нас, кто все больше склоняется к идее «плюриверсальности» (в трактовке Франца Хинкеламмерта, Энрике Дусселя, Раймундо Паниккара и, конечно, Вальтера Миньоло) — то есть, по сути, к отрицанию умозрительного «универсального»? Должен ли нас вообще интересовать «популизм», беспокоящий в данный момент одну из частей нашего плюриверсума? Зачем нам вообще разбираться с явлением, которое при любых масштабах и целях — всего лишь один из череды мрачных феноменов, присущих нашей условно апокалиптической эпохе? Оправдан ли дискомфорт по поводу популизма с учетом того, что это явление, в конце концов, совершенно не чуждо коллективному опыту человечества? Что именно лежит в основе дискомфорта коллективной души? Страх перед тем, что вернется и окрепнет слишком хорошо знакомый беспокойный дух — или же подавленная тоска об утере неких ориентиров, казавшихся четкими?

Согласно общепринятому представлению, популизм характеризуется среди прочего тем, что в какой-то момент на трибуну прорывается демагог, от имени «народа» выкрикивающий лозунги, по большей части противоправные. «Выкрикивание» — это целая тема, заслуживающая отдельного препарирования. Кажется, что в Европе и Америке самый быстрый способ добраться до политических вершин — это «показать нос» разнообразным догматам и принципам политкорректности.
 
Тут нужно задаться вопросом: может ли быть такое, что распространение того, что в современной либеральной прессе трактуется как «злокачественная опухоль», частично обусловлено отсутствием пространств, где можно выражаться напрямую, без того, чтобы тебя предварительно проверяли: посеешь ли ты потенциально в обществе смуту или нет. Проще присоединиться к множеству тех, кто провозглашает свою любовь к «демократии», чем уступить внутреннему чаянию находиться под властью каудильо, особенно если носитель этого чаяния — образованный человек.
 
Я — путешественница по миру родом из Африки, и я осмеливалась оказываться в различных ситуациях человеческого взаимодействия. Настроена очевидно дружелюбно, соблюдаю нейтралитет. Благодаря этому мне удавалось увидеть, как иногда при личном общении сбрасываются маски, носимые на публике. Два года назад я ужинала с эволюционным биологом, который саркастическим тоном признался, что голосовал за мистера Дональда Джона Трампа и желает 45-му президенту Соединенных Штатов долгих лет. На публике или в своем кругу он ни в какой ситуации не смог бы заявить об этом без последствий. Он знал, что за этим последует: диффамация, навешивание ярлыков и громкое осуждение, и в итоге потеря работы. Накопленное давление найдет выход, даже если приведет в итоге к страшному взрыву — так ведь? И тут встает следующий вопрос: способствует ли все это ограничению идеи «демократии»? И не здесь ли кроется зерно сопротивления ограничениям, то, из чего вырастет «популизм» (или этношовинизм, этнонационализм, трайбализм)? Если абстрагироваться от термина и всех его синонимов: какой неприятный вопрос таится в коллективном сознании человечества? Чего люди боятся настолько, что любой лжепророк находит не только благодарных слушателей, но и избирателей? Если общество раздражено популизмом — какой нарратив или эпистемологию оно может противопоставить, достаточно могучие и вдохновляющие для того, чтобы рассеять мрачную энергию? Если начать разбираться с этими вопросами, то мы столкнемся еще с одной истиной, которую необходимо вынести на поверхность: один из самых устойчивых человеческих страхов — страх перед чужим. Страх, который завел наш прекрасный мир в пропасть. Ограниченный объем этого письма не позволяет мне погрузиться в травмы человечества и пробиться сквозь них к их причинам, к истоку, питающему и нынешний экзистенциальный кризис.
и представления о человеческом поведении, а также связанного с этим довольства или недовольства. Характеристики различаются в зависимости от контекста. В англо-американском пространстве самые агрессивные реакции совпали с притоком в страну тех, кого расценивают как «чужих» и с завидной регулярностью представляют в искаженном виде. Но почему это так? Какой инструмент познания породил этот импульс? Если бы удалось это установить, можно ли было бы четко назвать, какое «неблагополучие» приводит к появлению у человечества симптома, известного в наше время как «популизм»? И какой во всем этом смысл? Какой из имеющихся «альтернативных вариантов» per se наилучшим образом способен пробудить позитивные стремления у тех, кто в данный момент ищет фигуру демагога-спасителя, который сможет выразить их мечты (являющиеся в то же время кошмарами других людей?) Это вообще возможно?
 
Тем не менее, очень завораживающее занятие — читать о том, как с момента появления термина в 1891 году, когда в США была основана «Партия популистов», цели и смысл популизма менялись быстрее, чем обещания кенийских политиков. Его существование подрывали внутренний трайбализм, расизм и эксклюзивизм — как говорится, чем больше что-то меняется, тем больше оно не меняется (plus ça change, plus c‘est la même chose). Поэтому популизм стал уязвим: этот концепт в любое время и любым способом могли захватить другие. Его ядерные составляющие все еще подпитываются импульсами от народного недовольства (проявляющимися через ощущения неравенства); он апеллирует к тайному беспокойству человека, его усталости на фоне потери «ценностей» и сильному ощущению того, что системой «манипулируют», к страху перед «чужим». В дополнение ко всему идет фигура предводителя-демагога, который «провидит», как восстановить или воплотить некий идеал. 

Один мой друг, писатель Биньяванга Вайнайна, однажды раскритиковал первый черновой вариант моей книги «Место, где кончается путешествие». Он позвонил и немедленно вызвал меня в одно из кафе Найроби, где он в тот момент находился, без всякого предупреждения довольно серьезным тоном заявив: «Ивонн, это чушь».

Среди множества его предложений, как сделать историю динамичнее, а текст — упорядоченнее, было и такое (перевожу на литературный язык): «Проникай в самую суть ситуации. Проникай в самую суть слова. Слово «чудовище» эффективнее, оно намного лучше, чем слово «зверь», передает то, что ты хочешь в данном контексте выразить». Он говорил о том, как важна аутентичность. «Если хочешь писать о бездне, то будь любезна, прыгни туда, осмотрись там и дай ей честное имя — ад. А потом, черт возьми, напиши об этом».
 
Тот вокабуляр, те слова, которыми мы пользуемся для описания той или иной ситуации — вещь с двойным дном. Люди с осторожностью подходят к выбору слов для описания явления, характерного для конкретного региона: если речь об Африке к югу от Сахары, то говорят «трайбализм», если о Восточной Европе — «этнонационализм», о Западной Европе или Америке — «популизм», а если об Азии — то, как правило, «этношовинизм», так?

Почему?
Какова цель?
Построить иерархию гротеска?
Кто в этом виноват? Все еще канонизированный Чарльз Дарвин, его «Происхождение видов путём естественного отбора, или Сохранение благоприятных рас в борьбе за жизнь» и его апостолы? Олицетворяет ли такое словоупотребление кризис человечества, находящегося в центре этого… явления? Если мы выработаем общий язык для обращения с общим злом, изменит ли это что-то для тех, кто хотел бы надеяться и мечтать о чем-то другом?

Кристальная ясность, с которой Агнеш Хеллер раскрыла эти противоречия, привлекла мое внимание к концепции «наименования» (languaging) и к тому, какие пути она открывает, блокирует или канализирует.

«… Я бы, скорее, говорила в этом случае о своего рода рефеодализации. Этнонационалистические партии даже не утверждают, что поддерживают «народ»; они поддерживают «нацию». Они притязают на то, чтобы защищать нацию от всех ее врагов».
Агнеш Хеллер (2019)
 
Диктатор. Трайбалист. Этношовинист. Можно провести параллели между резко антимексиканскими, антимусульманскими тирадами господина Трампа и любыми высказываниями, исходящими от наших самых отвратительных местных демагогов. Самое полезное, что можно извлечь из этого гротеска, это информация о том, что он искажает реальность и человечество более-менее одинаковым образом вне зависимости от географической точки приложения. И поэтому теперь я выступаю за использование слов, которые вскрывают самую суть — и неважно, кто лежит на прозекторском столе; ведь мы ищем противоядие, если его вообще возможно найти. 
 
На данный момент понятно — по крайней мере, если делать выводы из истории как из огромной базы данных: подъем популизма — это как канарейка в шахте, это значит, что газы поднимаются на поверхность огромного экзистенциального кризиса человечества, который обычно не вербализуют, не выражают, не рефлексируют. Эта непроглядная тьма экзистенциального кризиса, неблагополучие в душе и сердце требуют четкого языка без пробелов. Только так мы действительно сможем понять, какими путями правда выведет нас из бездны. (Эвфемизмы, даже самые удобные, тут неприменимы).
 
 
С дружеским приветом,
 
Ивонн Адхиамбо Овоур