Екатерина Махотина
Блокада Ленинграда в исторической памяти России и Германии

«Надо было только кусочек хлеба человеку, – записал в свой дневник ленинградец Иван Жилинский о смерти соседа. – Какая глупая, дикая смерть от голода»[1]. Глупая смерть… Зимой 1941–1942 годов более миллиона ленинградцев умерло не от ранений на фронте, не в плену и не от насилия немецкого оккупационного режима, а в своих квартирах. Умерло тихо – от голода и истощения. Несколько недель спустя Жилинский записал лаконично и даже почти равнодушно в дневник о смерти своей жены: «Она оказалась мертва. Вечный ей покой» [2].
 
Рассказывать о блокаде сложно, так как блокадный опыт практически невозможно передать обыденным словарным запасом. Ленинград пережил одну из величайших гуманитарных катастроф Второй мировой войны, более миллиона человек стали жертвами геноцида, политики руководства гитлеровской Германии – уничтожения голодом [3]. Эта «непередаваемость» катастрофы и ее масштаба сама по себе является традиционным мотивом в рассказах очевидцев. Мало кто, говорят выжившие, может себе представить, что маленький кусочек хлеба был единственным, чем человек питался на протяжении многих недель в осажденном городе. Так же тяжело представить постоянные поиски съедобного, дневное и ночное стояние в очередях, долгое хождение по городу в поисках еды, отбиравшее у истощенных последние силы. Так же невозможно представить себе, что смерть могла стать обыденностью и больше не трогала людей. Официальная статистика, фотографии того времени и личные записи, дневники могут дать нам примерное представление о жизни в экстремальной ситуации, но наше сознание не в состоянии понять и прочувствовать катастрофу – хотя бы из-за чудовищного количества жертв. В Германии трагический опыт Ленинграда был в течение долгого времени не только чем-то непредставимым, но и малоизвестным.
 
Надо признать: сегодня многое из происходившего во время Второй мировой войны кажется нам сложно представимым, невероятным. Это и Холокост, воспринимаемый многими в Западной Европе как некий общий негативный миф [4], это и война на уничтожение на Восточном фронте, насилие и зверства в отношении партизан и мирного населения, политика «выжженной земли», страдания и гибель советских военнопленных, принудительное выселение. Не обо всех этих темах в Германии присутствует базовое знание и не все эти темы являются предметами немецкой образовательной политики в области истории. Такова по сей день и участь памяти о блокаде Ленинграда [5].
 
Темой этого эссе является бытование блокады Ленинграда в культурах памяти двух стран, Германии и России. И там, и там на память о блокаде влияли цензура, табуирование и мифологизация. Обусловлено это было специфическими политическими и идеологическими ситуациями, в которых находились оба послевоенных общества. Эти контексты будут с подобающей выбранной форме краткостью проработаны в рамках данного эссе.

Исторический контекст. Голодающий город

Событийная канва блокады Ленинграда достаточно хорошо изучена немецкими историками как часть войны на уничтожение на Востоке[6]. Гибель от голода гражданского населения была результатом целенаправленного расчета немецкого командования. Таким путем обширные части Советского Союза должны были быть расчищены для немецких поселенцев. Восток должен был быть германизирован за счет местного населения, уменьшение количества которого было заранее просчитано и запланировано. Конкретной целью оккупационной политики на Востоке было максимальное использование оккупированных территорий. В планах штаба по хозяйственному управлению было отрезать так называемые «субсидарныe» территории (лесные территории Севера) от снабжения продукцией аграрного хозяйства с южных территорий чернозема [7]. Было рассчитано, что немецкая армия обеспечит себя сельскохозяйственной продукцией исключительно из местных ресурсов, то есть за счет местного населения, собственные потребности которого никто не собирался учитывать. Захват продукции и создание голодных гетто на оккупированных землях были логическим последствиями этой политики, а смерть местных жителей от голода – запрограммированной. Для немецкого командования эта война не в последнюю очередь была «пищевой войной».
 
Ленинград изначально играл центральную роль в военных планах Гитлера. «Колыбель большевизма» должна была стать первым советским мегаполисом, предполагавшимся к полному уничтожению. По приказу Гитлера от сентября 1941 года город подлежал окружению и уничтожению голодом и артиллерийскими обстрелами с воздуха. Именно это делает судьбу Ленинграда в военной истории особенной: осада не предполагала взятия города[8]. Руководство Рейха дало однозначно понять, что если последует предложение о капитуляции города – оно должно быть отклонено. Предполагалось, что городское население умрет от голода, а территория будет передана финнам. Согласно Генеральному плану Ост Ленинград должен был исчезнуть, а территория в качестве области Ингерманландия – служить для заселения около 200 тысяч немецких колонистов. О происходящем в Ленинграде немецкая общественность знала: так, заголовок одной немецкой газеты триумфально провозглашал: «Ленинград должен быть уничтожен!» Немецкое военное руководство оставило Ленинград в кольце, пока вермахт двигался на Москву и на юг страны. Планы относительно Ленинграда вовсе не были чем-то исключительным: Москву и Сталинград Гитлер предполагал точно так же разрушить обстрелами с воздуха, а их население – заморить голодом.
 
В последующие месяцы после взятия города в кольцо Ленинград – всего лишь второстепенный театр военных действий, хотя вермахт регулярно пытается сжать это кольцо. Поздней осенью 1942 года бои вокруг Ленинграда усиливаются – Красная Армия пытается пробить кольцо. На одном лишь Невском пятачке пало несколько сотен тысяч советских солдат. Долгожданный успешный прорыв блокады 27 января 1944 года был шестой по счету попыткой. В этот день город празднует освобождение от блокады. Заканчивая историческую часть статьи, важно еще раз подчеркнуть, что нацистская стратегия осады города не была военной необходимостью и не мотивировалась военной стратегией [9]. То, что блокада Ленинграда была частью расово-идеологической, мировоззренческой войны, доказывают и исторические источники. Так, в записках генералов вермахта из-под Ленинграда если и упоминалось мирное население, то лишь в связи с заботой о психике немецких солдат, которые будут вынуждены стрелять в бегущих из города женщин, стариков, детей [10].

Ленинград во время блокады

Голод в осажденном Ленинграде, в котором к моменту начала осады находилось около 2,5 миллионов человек, стал ощущаться очень рано. Первое ограничение выдачи продуктов питания и введение карточек имело место в сентябре 1941 года, и до ноября 1941 года нормы на выдачу снижали пять раз[11]. Первые жертвы голода появились среди сельского населения, бежавшего из предместий Ленинграда от приближавшегося немецкого наступления. В хаосе первых дней войны эти беженцы находили временный приют лишь на вокзалах, к тому же они не получали карточек на продукты питания. 20 ноября 1941 года, после взятия города Тихвин, когда нависла угроза полного окружения, была установлена самая низкая норма хлеба – 250 грамм на карточку рабочего, 125 грамм на карточку иждивенца (иждивенцами считались граждане без собственного дохода, дети, служащие). Однако, еще до этого понижения население массово страдало от голода. Эти «125 грамм, с огнем и кровью пополам» (Ольга Берггольц) стали главным предметом мыслей и забот в изменившемся быту ленинградцев. И этот кусочек не являлся чистым хлебом, а состоял из различных примесей – столярного клея, опилок, целлюлозы. Ленинградцы перерабатывали все, что у них было, в продукты: изделия из кожи, клей для обоев, клей для дерева; ели и домашних животных. Люди жили лишь надеждой на повышение нормы выдачи и слухами о наличии продуктов в том или ином магазине города [12].
 
Не только от голода страдали и погибали ленинградцы – город находился под постоянным артиллерийским обстрелом и бомбежкой с воздуха. Жители города лишались из-за пожаров своих домов, пожитков и часто жизни. К тому же, в «смертную зиму» 1941–1942 годов температура часто доходила до -40 °С, что привело к тяжелым последствиям для городского хозяйства. В городе не было ни электричества, ни горючего, не ходил транспорт, лопались водопроводные трубы. Ленинградцы должны были преодолевать далекие расстояния пешком – в поисках продуктов или чтобы попасть на работу, – что стоило им невероятных сил. Именно в пути, на улице, люди теряли сознание и умирали. Замерзший человек на тротуаре стал повседневностью, так же как и «скрипучие санки», на которых перевозили мертвых – образ, сильнее всего отпечатавшийся в блокадной памяти. Зимой 1941–1942 годов в городе царила массовая смерть.
 
Этот опыт влиял и до сих пор влияет на повседневное поведение выживших блокадников. Во-первых, он выразился в раскаянии и чувстве вины, которые мучали людей много лет после окончания войны – за неспособность делиться, за неоказанную помощь ближнему, которые не были даже осмыслены в момент борьбы за выживание [13], в сожалении о том, что родственника не удалось похоронить как подобает. Во-вторых, блокадников отличало определенное отношение к еде. До сих пор ленинградцы старшего поколения не оставляют на тарелке ни кусочка и не выбрасывают продукты – часто остатками хлеба они кормят голубей, бездомных собак и кошек.
 
Как с трагическим опытом блокады обращались в Советском Союзе?

Память в России

Блокада сразу стала предметом государственного внимания. Уже во время войны Ленинград представляли исключительно как «сражающийся фронтовой город». Новости о катастрофической ситуации с питанием не распространялись за пределы города. О шоке от общения с ничего не знавшими о катастрофе москвичами в марте 1942 года вспоминала и Ольга Берггольц.
 
Известно, что первым «историком» блокады был Андрей Жданов, первый секретарь горкома Ленинграда. Он был заинтересован в представлении блокады в истории как некоего «успеха»: Ленинград 1941–1944 годов должен был быть «борющимся» и «работающим» городом. Легендарно вмешательство ленинградского партийного руководства в работу режиссера фильма «Оборона Ленинграда»: все кадры с шатающимися людьми или трупами должны были быть вырезаны. Так сцены непосредственной бытовой реальности ленинградцев были стерты из визуальной памяти на многие десятилетия[14]. Погибшие и выжившие в Ленинграде были коллективно объявлены героями. Они пережили блокаду не как жертвы, но активно и героически преодолевая трудности, подавая собой пример истинных ленинцев. Этот миф руководство страны использовало для мобилизации при восстановлении города [15].
 
 После смерти Жданова в 1948 году акценты исторической политики сместились – руководство города подчеркивало особую судьбу Ленинграда и самостоятельную борьбу города и армии под мудрым предводительством ленинградской партии. Неудивительно, что в Москве это воспринималось как афронт. Так, Георгий Маленков, входивший в ближний круг Сталина, жаловался: «Выдумали себе особую судьбу» [16]. Так называемое «Ленинградское дело» (судебные процессы против партийного руководства Ленинграда) отметило начало политической провинциализации бывшей столицы и привело к долгосрочному искажению, почти запрету памяти о блокаде. Блокадный музей, открытый по местной инициативе в апреле 1944 года, был закрыт. В московском изложении Ленинград был одним из борющихся городов-героев Советского Союза. Лишенная всяческой специфики, защита Ленинграда должна была демонстрировать исключительно «гениальное руководство» Сталина.
 
В послесталинское время, в эпоху оттепели, когда у власти был Никита Хрущев, в советской исторической политике происходят перемены: создаются первые большие военные мемориалы, внимание уделяется и гражданским жертвам войны. Запрету блокадной темы приходит конец. О специфическом опыте и страдании города можно говорить, однако, лишь в оптимистическом, героическом и боевом тоне. Лев Мархасёв, сотрудник ленинградского радио, вспоминал о том, что он часто слышал от своих московских коллег в 1970-е годы: «Как вы надоели с вашими ленинградскими мучениями и голодными смертями! Неужели у вас не было ничего другого? Где же ваши героизм и оптимизм?» [17]
 
Голод, холод, потери получили свое место в официальной памяти о блокаде, однако следовало постоянно подчеркивать, что ленинградцы, несмотря ни на что, вели себя в повседневной жизни достойно, героически и самоотверженно. С течением времени такое изложение событий было перенято самими блокадниками, и, может быть, это и помогало им забыть травматическое переживание. Поэтому память о блокаде, блокадная идентичность неразрывно связаны с городской идентичностью ленинградцев: когда в 1991 году город переименовывали в Санкт-Петербург, против голосовали именно блокадники [18].
 
В 1960-е годы возникает и первый памятник жертвам блокады – Пискаревское кладбище. Этот мемориал – крупнейшее захоронение гражданских жертв Второй мировой войны в Европе, более полумиллиона людей. Братские могилы, фигура «Матери-родины», связанные с блокадой реликвии в небольшом павильоне у входа внушают скорбь и уважение. У ворот мемориального комплекса горит вечный огонь, тихо звучит Седьмая симфония Шостаковича. Пискаревское кладбище, несмотря на элементы советской героики, прежде всего место скорби для тех, кто пережил блокаду. Многие и сегодня приходят именно сюда поминать своих родственников, даже если не знают, захоронены ли они именно здесь, и возлагают цветы к камню с тем же именем или тем же годом рождения.
 
В конце 1960-х и в 1970-х годах память о войне становится еще важнее для официальной политики. Из героической Великой Отечественной войны должно было быть выжато все ради легитимизации советской власти. При этом, однако, все более акцентировалось одно событие – победа 9 мая 1945 года. Всесоюзная память о победе обрела монументальную форму во втором ленинградском памятнике блокаде – «Героическим защитникам Ленинграда», сооруженном в 1975 году в начале Московского проспекта. Этот памятник – первое, что встречает прибывающих в Ленинград – Санкт-Петербург на самолете и въезжающих в город от Пулковского аэропорта. Громадный гранитный обелиск не случайно корреспондирует с Александрийским столпом на Дворцовой площади, репрезентативным центром старого Петербурга, и указывает на конкуренцию и иерархию мест памяти: советский героический Ленинград возвышается над императорским Петербургом. И вновь скульптуры памятника предлагают героическую интерпретацию блокадного опыта: сражающиеся солдаты и сильные рабочие на постаментах, возвышающиеся над зрителем. Даже сам художник, известный российский скульптор Михаил Аникушин, признавал свою работу «памятником для власти, а не для гражданина» [19].
 
Памятником в форме книги справедливо считается «Блокадная книга» Даниила Гранина и Алеся Адамовича. Множество интервью, собранных в конце 1970-х у очевидцев событий, оказались невероятно драгоценным историческим материалом. Однако в процессе сбора свидетельств Гранин и Адамович были ошеломлены осознанием того, что многие собеседники впервые в жизни рассказывают о блокадном опыте. Даниил Гранин позже вспоминал: «Мы столкнулись со столь страшными рассказами, – даже сегодня, сейчас не все можно рассказать. Мы, конечно, записывали, но это было невыносимо. И эту невыносимость, этот натурализм жизни блокадной преподносить читателю невозможно, есть какие-то пределы и в литературе» [20]. Однако многое из собранного, что прошло через самоцензуру авторов «Блокадной книги», было не допущено к публикации официальной цензурой. В Ленинграде «Блокадная книга» была издана лишь в 1984 году, незадолго до перестройки. В постсоветской России это документальное свидетельство вышло в своей первоначальной форме и даже с некоторыми дополнениями [21]. В Германии «Блокадная книга» до сих пор имеется лишь в «антикварном» гэдээровском издании 1987 года, а дополненное издание до сих пор не переведено и поэтому недоступно немецкому читателю [22].
 
В 1990-е годы в России память о блокаде приобрела несколько новых акцентов. После первых лет «шоковой журналистики», когда доминировали сообщения о каннибализме и криминале в блокадном городе, темой историков блокады стала городская повседневность и личный опыт в осажденном городе. Сегодня несколько музеев города рассказывают о блокаде, также она является одной из тем научно-популярного жанра. Опыту катастрофы посвящены художественные работы, самой известной из них является фильм Сергея Лозницы «Блокада» (2005). Кроме того, в Петербурге и в тех российских городах, куда были эвакуированы ленинградцы, были созданы новые памятники блокады. Подобное расширение пространства памяти может в любом случае быть рассмотрено как знак времени, – память о войне акцентируется в современной России сильнее, чем это было в Советском Союзе. Но и в этой героической, почти сакральной памяти ленинградская память занимает особое место: 9 мая в Петербурге это прежде всего день, когда люди идут к Пискаревскому кладбищу, не только вспоминать победу, но прежде всего скорбеть по жертвам войны.

Память в Германии

 Блокада Ленинграда, если и возникала в немецкой культуре памяти, то лишь как элемент других нарративов, как легенда о «чистой войне» вермахта в Западной Германии или о «классовой войне между капитализмом и социализмом» в ГДР. Рассмотрим поближе западно-немецкий дискурс [23].
 
После поражения в войне и разгрома гитлеровской Германии, вошедших в историческую память как «час ноль», западно-немецкое общество пребывало в глубочайшей неуверенности. В профессиональном историческом цехе доминировала метафора «времени вне истории» и исторической бессмысленности. На индивидуальном уровне можно было наблюдать «уход в себя», отступление в частную, закрытую сферу, что отразилось и на памяти о «своих» жертвах. На фоне общего антикоммунистического настроя правительство убеждало немцев в том, что они были прежде всего жертвы, а не палачи. Согласно данной трактовке событий, немецкая история во время правления Гитлера «сошла с рельсов», а вопросы исторической ответственности за национал-социализм должны были быть отодвинуты на задний план. Сюда же относился и комплекс вопросов о войне на уничтожение на Востоке. Также и тема Ленинграда была сокращена до военных операций на Ленинградском фронте [24].
 
В опубликованных воспоминаниях немецких генералов – т.е. той литературе, которая самой первой повлияла на военную историографию, –  Ленинград упоминался лишь в связи с неудавшимся блицкригом. Генерал Эрих фон Манштейн писал о Ленинграде как о «потерянной победе»[25]. Ленинград в его толковании не был взят из-за упрямого и своевольного решения Гитлера[26]. Это объяснение выводило за скобки вопрос об ответственности за военные преступления и опять вписывалось в ту картину прошлого, где Гитлер был сбоем немецкой национальной истории и где «чистый» вермахт не имел ничего общего с дьявольскими проделками СС.
 
Кроме того, Ленинград находил отражение и в жанре «военной романтики». В мемуарах немецких солдат – даже в 1980-е годы – блокада Ленинграда описывалась как «900-дневная битва», как «жертвоприношение» немецких солдат у «крепости Ленинград», которая с фанатизмом защищается [27]. Неудивительно, что ни в воспоминаниях генералов, ни в публикациях с оттенком солдатской военной романтики не упоминаются ни голод, ни массовая гибель гражданского населения. Эта «политика забвения» кажется нам сегодня невообразимой, если принять во внимание чудовищный масштаб случившейся тогда гуманитарной катастрофы.
 
В конце 1960-х годов произошел связанный со сменой поколений в науке и политике пересмотр образа прошлого, апологетичного по отношению к национальной истории. Такие «ледоколы менталитета», как тезис Карла Ясперса о собственной ответственности немцев за раздел Германии, книга Фрица Фишера «Рывок к мировому господству» и труды Франкфуртской школы, привели к активной общественной дискуссии о наследии национал-социалистического прошлого и к медленному перевороту самосознания от дискурса жертвы к дискурсу палача. Процессы по делу Освенцима во Франкфурте и процесс Эйхмана в Иерусалиме были важными шагами в обнародовании размаха преступлений. В новой восточной политике Вилли Брандта, для которой стало символичным его коленопреклонение у мемориала жертв Варшавского гетто, Восточная Европа и ее жертвы стали входить в поле общественного внимания. Кроме того, и на общественном уровне происходило переосмысление: молодое поколение западных немцев все больше внимания уделяло тяжелому прошлому своих родителей и требовало переоценки. Шесть миллионов жертв Холокоста стали неотъемлемой частью культурной памяти и исторической политики, «негативным местом памяти», обязующим Германию к определенной исторической ответственности.
 
Но война на Востоке оставалась как и прежде «белым пятном»: немецкие участники войны не были готовы рассказывать о ней, а Советский Союз не требовал признать миллионы жертв и возместить ущерб за причиненные страдания. К тому же, поход вермахта на Ленинград оставался в тени похода на Сталинград – ослепительного мифа, ставшего центральным в виктимизации немецких солдат. Это сражение как никакое другое походило на декорацию, в которой вермахт мог сыграть роль жертвы, а несчетные романы, фильмы и рассказы о поражении Шестой армии предоставляли для этого достаточно материала. О силе мифа Сталинграда и периферийности Ленинграда говорит и тот факт, что оба «-града» часто путают между собой.
 
Даже в 1970-е годы некоторые немецкие школьные учебники видели в быстром продвижении войск на Ленинград успех вермахта, а блокаду определяли как «обыкновенную военную операцию». А некоторые военные историки даже в 1990-х годах называли осаду Ленинграда «нормальной» военной стратегией[28].
 
Свой путь в общенемецкую историческую память блокада начала лишь в 1990-е годы, когда советские жертвы гитлеровской войны на уничтожение стали восприниматься историческим сознанием объединенной Германии. Лишь в 1991 году, в 50-летнюю годовщину нападения на Советский Союз, со стороны официальных лиц ФРГ последовали официальные ноты раскаяния и скорби о жертвах преступлений, совершенных на Восточном фронте, и лишь в 2015 году начал обсуждаться вопрос выплат компенсаций советским принудительным рабочим [29].
 
1990-е годы стали временем, когда многие узники немецких концлагерей и бывшие принудительные рабочие из стран распавшегося СССР приехали в те места, где они страдали: белорусские, русские, украинские голоса внесли свой вклад в то, что история насилия и преступлений национал-социализма на советской территории стала доступна немецкой публике в форме различных выставок. Вехой в формировании памяти о ленинградской блокаде можно считать проект «Блокада. Ленинград в 1941–1944 годах», который появился в 1992 году, одновременно с фильмом Томаса Куфуса «Блокада», и впервые показал немецкому зрителю ужасы блокады. Сильнейшим символичным актом признания страданий жертв и ответственности немцев было возложение венков на Пискаревском кладбище канцлером Герхардом Шредером в 2001 году. И, наверное, самым главным знаком стало выступление писателя Даниила Гранина, воевавшего на Ленинградском фронте и пережившего блокаду, на ежегодном часе памяти жертв национал-социализма 27 января 2014 года в Бундестаге.
 
Наконец, и историография окончательно распрощалась с трактовкой блокады как «обычной военной стратегии»: большим вкладом стала монография Йорга Ганценмюллера «Осажденный Ленинград». Но все же блокада Ленинграда, как и прежде, остается на периферии немецкого исторического сознания. Этому есть две причины: с одной стороны – центральное место в нем Холокоста и памяти о еврейских жертвах нацистского режима, с другой стoроны – длинный и трудный путь к открытию памяти о войне на уничтожение на Востоке и ее жертвах, начатый в 1990-е годы и не пройденный до конца и по сей день.
 
Подводя итоги, надо сказать, что блокада Ленинграда – трагичная, но и очень важная глава немецко-российских отношений. Пока эту главу писала лишь русская сторона и нарратив отличался сокращениями по идеологическим соображениям. Все больше уходит людей, свидетелей прошлого, способных дать голос блокадному опыту. Скоро этих голосов не останется. Тем значительнее должна стать ответственность исторической науки и общественности в сохранении памяти – которое возможно только благодаря российско-немецкому сотрудничеству.

[1] Жилинский И. И. Блокадный дневник. // Вопросы истории. 1996. № 7. С. 11.
[2] Жилинский И. И. Блокадный дневник. // Вопросы истории. 1996. № 8. С. 13.
[3] Число жертв варьируется: от 800 тыс. до 1,3 млн. См. Fedtke, Gero. Nachwort und historische Einordnung. // Lena Muchina, Lenas Tagebuch, aus dem Russischen übersetzt und mit Vor- und Nachwort sowie Anmerkungen von Lena Gorelik und Gero Fedtke. Berlin, 2013. С. 357.
[4] Leggewie, Claus. Der Kampf um europäische Erinnerung. München, 2011. С. 15.
[5] О немецкой историографии блокады Ленинграда см. Ganzenmüller, Jörg. Nebenkriegsschauplatz der Erinnerung. Die Leningrad-Blockade im deutschen Gedächtnis. // Osteuropa. 2011. № 8-9. С. 7-22; Paehler, Katrin. The Wrong grad, wrong victims. (West) German historiography on the Siege of Leningrad. // Bonner, Withold, Rosenholm, Arja (Hrsg.): Recalling the Past. (Re-)constructing the Past. Jyväskylä, 2008. С. 31-41.
[6] См. прежде всего: Ganzenmüller, Jörg. Das belagerte Leningrad. Die Stadt in den Strategien von Angreifern und Verteidigern. Paderborn, 2005; см. также: Müller, Rolf-Dieter. Das Unternehmen „Barbarossa” als wirtschaftlicher Raubkrieg. // Ueberschar, Gerd, Wette, Wolfram (Hg.): Der deutsche Überfall auf die Sowjetunion. „Unternehmen Barbarossa” 1941. Frankfurt a. M., 1991. С. 127-157; обзор немецкой политики в отношении оккупированных территорий, см.: Hartmann, Christian. Unternehmen „Barbarossa“. Der deutsche Krieg im Osten 1941-1945. München, 2011. С. 7-22, 49-81; см. обширное исследование: Pohl, Dieter. Die Herrschaft der Wehrmacht. Deutsche Militärbesatzung und einheimische Bevölkerung in der Sowjetunion 1941–1944. München, 2008.
[7] Ganzenmüller, Jörg: „…die Stadt dem Erdboden gleichzumachen”. Zielsetzung und Motive der deutschen Blockade Leningrads. // Creuzberger, Stefan (Hrsg.): St. Petersburg — Leningrad — St. Petersburg. Eine Stadt im Spiegel der Zeit. Stuttgart, 2000. С. 179-195.
[8] Ganzenmüller, Jörg. Hunger als Waffe. // ZEIT Online, ZEIT Geschichte. 2011. №. 2. URL: http://www.zeit.de/zeit-geschichte/2011/02/Kriegsziele-Generalplan-Ost.
[9] Это подчеркивает монография Ganzenmüller, Jörg. Das belagerte Leningrad. Die Stadt in den Strategien von Angreifern und Verteidigern.
[10] См. Aus dem Kriesgtagebuch der Heeresgruppe Nord. Eintrag vom 21.20.1941. // Leetz, Antje, Wenner, Barbara (Hg.): Blockade. Leningrad 1941-1944. Dokumente und Essays von Russen und Deutschen. Reinbek, 1992. С. 38-44, 42.
[11] О жизни, выживании и смерти в городе см. Дзенискевич, А. Р. Жизнь и смерть в блокированном Ленинграде. СПб., 2001. О повседневности в блокаде см. Яров, С. В. Повседневная жизнь блокадного Ленинграда. М., 2013.
[12] Переживший блокаду Владимир Адмони вспоминает: «Многие, очень многие участвовали в этой ежедневной охоте. И истощали так свои последние силы». См. Admoni, Wladimir. Krieg und Blockade. // Leetz, Antje, Wenner, Barbara (Hg.): Blockade. Leningrad 1941-1944. Dokumente und Essays von Russen und Deutschen. С. 164.
[13] Это описано в опубликованном дневнике «Записки блокадного человека» Лидии Гинзбург (например, в кн. Гинзбург, Л. Я. Проходящие характеры: Проза военных лет. Записки блокадного человека. М., 2011).
[14] См. об этом: Lomagin, Nikita. Fälschung und Wahrheit. Die Blockade in der russischen Historiographie. // Osteuropa. 2011. № 8-9. С. 23–48.
[15] Календарова В. В. Формируя память. // Память о блокаде. Свидетельства очевидцев и историческое сознание общества / под ред. М. В. Лоскутовой. М., 2006. С. 274-294.
[16] Цитата по: Петрова, Л. Л. Этапы забвения. М., 2005. С. 2.
[17] Мархасёв Л. С. Опять война, опять блокада... // Нева. 2006. № 1. URL: http://magazines.russ.ru/neva/2006/1/ma24.html.
[18] Voronina, Tatiana. Die Schlacht um Leningrad: Die Verbände der Blockade-Überlebenden und ihre Erinnerungspolitik von den 1960er Jahren bis heute. // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 2012. № 1. С. 58-77.
[19] Русинова, О.: Долговечнее камня и бронзы: Образы блокады в монументальных ансамблях Ленинграда. // Память о блокаде. Свидетельства очевидцев и историческое сознание общества / под ред. М. В. Лоскутовой. С. 9.
[20] Гранин Д. А. История создания «Блокадной книги». // Дружба народов. 2002. № 11. URL: http://magazines.russ.ru/druzhba/2002/11/gran.html.
[21] Адамович А. М., Гранин Д. А. Блокадная книга. СПб., 2013.
[22] Adamowitsch, Ales, Granin, Daniil. Das Blockadebuch, 2 Bde., übersetzt von Ruprecht Willnow. Berlin-Ost, 1987.
[23] Об особом месте Гамбурга в немецком ландшафте памяти см. статью Акселя Шильдта в настоящем сборнике.
[24] Ganzenmüller, Jörg. Nebenkriegsschauplatz der Erinnerung. Die Leningrad-Blockade im deutschen Gedächtnis. С. 8.
[25] von Manstein, Erich. Verlorene Siege. Bonn, 1955. С. 293.
[26] Ср. Ganzenmüller, Jörg. Nebenkriegsschauplatz der Erinnerung. Die Leningrad-Blockade im deutschen Gedächtnis. С. 11.
[27] Haupt, Werner. Leningrad. Die 900-Tage-Schlacht 1941-1944. Friedberg, 1980.
[28] Boog, Horst u.a. (Hg). Der Angriff auf die Sowjetunion. Frankfurt a. M., 1991. C. 625–644.
[29] см. Zarusky, Jürgen. Sowjetische Opfer von Krieg und nationalsozialistischer Verfolgung. // Wirsching, Andreas (Hg.): Erinnerung an Diktatur und Krieg. Brennpunkte des kulturellen Gedächtnisses zwischen Russland und Deutschland seit 1945. Göttingen, 2015. C. 227-248.