09.09.2019 | Мария Степанова
Интеллектуалы запоздали и не предложили альтернативы логике ресентимента?




Дорогие коллеги,
 
одна из знаковых книг русского ХХ века, диалог философа с историком, называется «Переписка из двух углов» – в нашем случае это разные углы географической карты, что делает разговор захватывающе интересным. И интересней всего, возможно, то, что при всем обилии точек расхождения у беседы есть общий знаменатель – она окрашена в тона безнадежности. Oщущение, что старые протоколы перестали работать, прогнозы не сбываются, лекарства не действуют, кажется повсеместным. Наш разговор ведется на фоне грандиозного культурного сдвига, который меняет весь ландшафт современности, и вместе с ним приходится менять и словарь.
 
В своем блестящем тексте Агнеш Хеллер ставит под сомнение стартовую точку нашего разговора: термин «популизм». Ее рабочая версия – этно-национализм, и это кажется точным определением для режима Орбана, но только частично соответствует тому, что происходит сейчас в трамповских Соединенных Штатах или в Путинской России. Но есть ли определение, которое могло бы стать универсальным, применимым ко всем странам, затронутым вирусом «правого поворота»?
 
Das Wiederbeleben der Vergangenheit © graphicrecording.cool Das Wiederbeleben der Vergangenheit graphicrecording.cool
Возможно, в качестве одной из гипотез стоило бы рассмотреть удивительное свойство, которое описывает Юcсеф Ракха (и которое я тоже пыталась анализировать с тех пор, как риторика позднего путинизма стала апеллировать к советским образцам.) Это своего рода пассеизм, самозабвенное погружение в прошлое, откуда тот или иной режим черпает идеи, ролевые модели, стилистические приемы, слоганы. Прошлое, о котором идет речь, всегда антиисторично – это что-то вроде героической фантазии, легко пренебрегающей реальными фактами во имя мифа. Тем не менее, для пассеистского режима и для тех, кто его поддерживает, именно фантазия оказывается местом встречи, точкой консенсуса. Когда Путин говорит о величии Советского Союза и о счастливой жизни советских граждан, он выводит за скобки все катастрофы российской истории – и его аудитория рада о них забыть. Когда Трамп апеллирует к утраченному величию Америки, он не называет конкретный исторический период, к которому обещает вернуть своих избирателей – они должны сами нарисовать себе глянцевую картинку по вкусу. Мы наблюдаем странный сюжет: в качестве образца для подражания политики все чаще предлагают нам не программу, а стилистику. Будущее, сформированное по лекалам фиктивного прошлого, не имеет привязки к фактам, к экономической или исторической реальности – но судя по массовому успеху правых режимов, это никого не тревожит.
 

Особенность популистских режимов – пассеизм, самозабвенное погружение в прошлое, откуда тот или иной режим черпает идеи, ролевые модели, стилистические приемы, слоганы. Это что-то вроде героической фантазии, легко пренебрегающей реальными фактами во имя мифа.

Это происходит в равной степени в государствах со стабильной экономикой и там, где экономика находится в глубоком кризисе (или, как в России, кажется относительно устойчивой – но единственными бенефициарами оказывается микрогруппа людей, приближенных к власти). В классической схеме, описанной Агнеш Хеллер, обещания политиков-популистов имеют конкретное экономическое измерение, и степень поддержки режима во многом зависит от того, как они будут выполняться. В реальности сегодняшнего дня обещания часто остаются словами, но и это не влияет на поддержку правых режимов. Такое ощущение, что между популистскими движениями и их избирателями происходит что-то другое, только внешне повторяющее контуры демократической процедуры. Мне все чаще кажется, что мы оказываемся свидетелями очень старинной практики – обмена вассальными клятвами. Население приносит заверения в символической верности, и в обмен получает такое же нематериальное обещание защиты, стабильности, страховки от возможных перемен. Страх нового, ужас перед неизвестностью оказываются сильнее, чем недовольство сегодняшним днем. Прошлое, старый порядок вещей (каким бы он ни был) выгодно отличается от настоящего уже хотя бы тем, что кажется понятным, хорошо знакомым. Не случайно базой поддержки правых режимов оказываются группы, которым сложнее справиться с вызовами сегодняшнего дня – те, чьи рабочие места под угрозой, те, кто не успевает за изменившейся этической повесткой, те, кто чувствует себя лишними, утратившими уважение окружающего их мира. Они хотели бы вернуться назад.
 
Ressentiment und neue Heros © graphicrecording.cool Ressentiment und neue Heros graphicrecording.cool
Возможно, ключевым словом для описания разношерстных, непохожих друг на друга режимов, объединенных логикой правого поворота, был бы ресентимент; ресентиментные государства опираются на тех, кто ощущает себя жертвой сдвигов и перемен последних двадцати-тридцати лет, и кто нуждается в первую очередь в том, чтобы любой ценой заявить о своем существовании и своих правах. Фокус все больше смещается в зону символического: избиратели Путина или Эрдогана дают понять, что готовы к реальным лишениям во имя нематериальных достижений. «Есть вещи поважнее, затянем потуже пояса», как говорили те, кто поддерживал аннексию Крыма, в ответ на экономические санкции Запада. Ресентиментное государство поддерживает в своих гражданах чувство собственной значимости, и ради этого те готовы в какой-то мере жертвовать собой. Все это, боюсь, говорит о том, что интеллектуальная страта, к которой мы принадлежим, оказалась неспособной вовремя предложить им хоть какую-то альтернативу.
 
Избрание Трампа президентом США уже тогда воспринималось как крайний случай протестного голосования – как результат недовольства существующими элитами, которое слишком долго оставалось незамеченным. Вряд ли речь шла (и продолжает идти сейчас, накануне следующих выборов) исключительно об элите политической. Интеллектуальное сообщество тоже утратило (и продолжает терять) существенную часть своего авторитета – и неслучайно огромная доля ежедневных инвектив Трампа направлена на респектабельные СМИ и на культовые фигуры американского публичного пространства. Он очень хорошо понимает, что презрение к доминирующему дискурсу принесет ему новых сторонников. В отличие от тоталитарных режимов прошлого, ресентиментный режим вовсе не заинтересован в том, чтобы привлечь на свою сторону интеллектуалов – и не только потому, что он прекрасно справляется со своими задачами без их участия. Главный инструмент ресентимента – девальвация принятой системы ценностей, и в первую очередь ценностей символических.
 
Описывая интеллектуальную элиту, которую Агнеш Хеллер считает последней надеждой демократии, она пишет: «Нет демократии без культурной элиты, которая по своей сути отличается от политической и экономической элиты. Я имею в виду людей, с которых берут пример, которых уважают как за их интеллектуальные достижения, так и за то, насколько они социально ответственны. Общество, в котором самые уважаемые люди – это успешные и состоятельные, будь то политики, бизнесмены или телезвезды, станет полностью массовым обществом без реальной ценности».
 
Это прекрасный текст – хотя слово «элита», к кому бы оно ни применялось, вызывает у меня ощущение беспокойства, как любой способ поляризации. Но кажется, что в нынешней ситуации такой элиты уже не существует; фигур консенсуса, которые объединяли бы все культурное поле, становится все меньше. Но если предположить, что содружество интеллектуалов, уважаемых не только за профессиональные качества, но и за гражданскую позицию, еще что-то значит – задачей ресентиментного общества было бы любой ценой поставить под сомнение право этих людей на высказывание. Для тех, кто чувствует себя незамеченным, не принятым в расчет, несправедливо вытесненным за скобки, зона культуры с ее радикализмом – идеальная мишень. Для остальных же она давно утратила привычные очертания.
 
Reality Check © graphicrecording.cool Reality Check graphicrecording.cool
В прошлом году Colta.ru, независимый онлайн-портал, который я редактирую больше десяти лет, провела большой публичный опрос. У нас есть традиция – составлять время от времени читательский рейтинг российских публичных интеллектуалов. В изменившемся обществе, нервом которого стали этические дебаты, нам показалось интересным сменить условия задачи – и мы спросили нашу аудиторию о том, кто из российских публичных фигур является для них моральным авторитетом, тем, с кого «берут пример, которых уважают как за их интеллектуальные достижения, так и за то, насколько они социально ответственны». Мы надеялись выяснить, есть ли в сегодняшней России такой феномен – и кто может подойти под это описание. После нескольких недель оживленных дискуссий мы подвели итоги опроса, в котором участвовали больше 84 000 человек. В первой шестерке «моральных авторитетов» были два видеоблогера, популярных в молодежной среде, IT-предприниматель, оппозиционный политик Алексей Навальный, тележурналист Леонид Парфенов и… Владимир Путин. Результат мог бы показаться насмешкой, если бы за ним не стояла изменившаяся реальность. Мы уже живем в обществе, где нету разницы между политиками и журналистами, где Путин уступает место блогерам, а понятие «моральный авторитет» значит что-то совсем другое, чем двадцать лет назад. Это мир, где структура читательского внимания не подразумевает устойчивых иерархий, где есть пространство для всего и всех, – но его каждый раз надо отвоевывать заново. Сложно сказать, готово ли к этому культурное сообщество, российское или мировое – но научиться жить и функционировать в новой реальности кажется мне интересным делом.