Владимир Малахов
Динамичные границы

 
В древнеримской мифологии существовало специальное божество, охранявшее границы – Термин (Terminus). Ему приносили жертвы, пограничные камни натирались благовониями и украшались венками; те же, кто выкопает такой камень, подвергались проклятию.

Границы не только разделяют человеческие сообщества, поддерживая различия между ними, но и конституируют сами сообщества. Коль скоро существует нечто, препятствующее взаимодействию групп людей, эти группы отдаляются друг от друга. Граница может быть естественной – как горное ущелье, непроходимый лес, топкое болото и т.д. – или искусственной, рукотворной – как госграница или закон, запрещающий доступ к определенным социальным благам по расовому/этническому/религиозному признаку. Минимизируя контакты между группами, препятствие способствует тому, что межгрупповые различия углубляются. Даже если поначалу они были не слишком существенны. Россиянам наверняка придет на ум ситуация с Российской федерацией и ее славянскими соседями. Но еще более красноречивая иллюстрация в этой связи – граница между ФРГ и ГДР. Она просуществовала всего 45 лет но, несмотря на свою абсолютную искусственность, привела к формированию достаточно заметных культурных различий между «западными» и «восточными» немцами. 

Память о границе может сохраняться веками после того, как граница формально исчезла. Так, лимес, некогда отделявший Римскую империю от живших к северу германских племен, до сих пор дает о себе знать. Как утверждает немецкий исследователь Э.Штельтинг, в сегодняшней Федеративной республике несложно определить, какие ее области входили в сферу действия римского права, а какие нет. Нелишне вспомнить и о юридических перегородках, разделявших афроамериканцев и белое население в Северной Америке в период сегрегации. Режим расовой сегрегации был отменен в 1960-е, однако социальные и символические границы между темнокожими и белыми гражданами США существуют до сих пор. Они стали менее кричащими после появления на политическом Олимпе таких фигур как Барак Обама, но отнюдь не утратили значимости.
 
Пожалуй, первое, что приходит в голову обычному человеку, когда он/она слышит слово «граница»  – это граница между государствами. Они же – границы политические. Мы привыкли думать, что политические границы лишь закрепляют культурные различия. Сначала существуют различия в культуре, а затем появляются границы, политически и юридически фиксирующие эти различия. Однако дело обстоит таким образом далеко не всегда. Может быть, стоит попробовать сменить логику и начать мысленно двигаться не от различий к границам, а, наоборот, от границ к различиям? Конечно, было бы нелепо выяснять, «что первично» – границы или различия. Подобная постановка вопроса лишена смысла. Но подвергнуть сомнению стилизацию политических границ под культурные  – такая задача далеко не бессмысленна.

Особенно актуальна эта задача в российском контексте. На волне увлечения концепцией «столкновения цивилизаций» многие отечественные комментаторы принялись истолковывать геополитическое противостояние времен Холодной войны в культурных терминах. Биполярное мировое устройство, якобы, отражало не противоречие двух  политико-экономических и идеологических систем, а конфронтацию двух «культурно-цивилизационных» целостностей. И советский полюс этого противостояния был не чем иным, как исторической манифестацией «российской цивилизации». Отсюда следует нехитрый вывод, согласно которому (гео)политические границы той поры лишь фиксировали (гео)культурные границы.

В той мере, в какой современные общества структурированы как нации-государства, мы, рассуждая о границах между обществами, ведем речь о национальных границах. Здесь, однако, нас подстерегает серьезная трудность эпистемологического свойства. Дело в том, что сам способ видения, в котором социальная реальность предстает как поделенная на нации,  не следует принимать за нечто само собой разумеющееся. Этот способ видения – его называют нацио-центризмом, государство-центризмом, методологическим национализмом  – подвергается в теоретической литературе последних лет основательной критике. Суть критики заключается в том, что фокусировка исследовательского взгляда на отдельных обществах (по умолчанию – национальных) мешает разглядеть общественную реальность во всей ее сложности. При этом одни критики нацио-центризма предлагают подняться с уровня наций-государств на уровень мировой системы, другие – переместить центр тяжести на глобальные топосы и потоки, пересекающие национальные границы.

Выход за пределы нацио-центричной парадигмы кажется особенно продуктивным применительно к исследованиям глобальных миграций. Ведь пространство, в котором живут и которое обустраивают мигранты, является в строгом смысле транснациональным. Это особая сфера, не сводимая ни к территории страны происхождения, ни к территории страны проживания.

   Граница по определению есть то, что отделяет внутреннее от внешнего. Между тем само различение между внутренним и внешним не всегда легко провести. То, что вчера воспринималось как внешнее, сегодня может стать внутренним, и наоборот. В России, например, до сих пор окончательно не решен вопрос о критериях принадлежности национальному «мы», равно как и о том, как следует называть это «мы» – россиянами или русскими. А в Америке потомки мигрантов из исламских стран, которые в качестве представителей так называемого креативного класса – программисты, дизайнеры, художники, журналисты, юристы и университетские профессора –  чувствовали себя полноценными гражданами (и в таком же качестве воспринимались большинством своих сограждан), после 11 сентября 2001 г. вдруг оказались в положении изгоев.

Тема культурных границ приобрела крайнюю остроту в связи с международными миграциями вообще и с миграцией из неевропейских регионов в Европу, в частности. Здравый смысл велит нам разделять сегодняшние европейские общества на две части: местное население, с одной стороны, и мигрантов с другой. Однако здравый смысл служит здесь дурную службу, ибо молчаливо предполагает, что различия в этническом происхождении и религиозной принадлежности неизбежно влекут за собой культурные различия и, как следствие – непроходимые культурные барьеры. Между тем люди, различные с точки зрения происхождения и религии, нередко оказываются в одном лагере с точки зрения разделяемых ими ценностей, тогда как их соплеменники и единоверцы – в прямо противоположном. Например, вчерашние мигранты вступают в партии и движения с антимигрантской повесткой. Консервативно настроенные «коренные европейцы» объединяются с активистами мусульманских организаций в борьбе против абортов и однополых браков. Выходцы из Турции, становясь в Германии профессиональными политиками, лоббируют ужесточение линии в отношениях ЕС в Турцией.  Французские католики принимают в свои частные школы девочек-мусульманок, отказавшихся снимать головной платок, а британские экс-мусульмане (порвавшие с исламом выходцы из исламских стран) вместе с атеистическими организациями требуют от европейских политиков большей решительности в отстаивании ценностей секуляризма.

Говорит ли все это о том, что культурные границы исчезают? Разумеется, нет. Это говорит о другом. О том, что мы являемся свидетелями и участниками захватывающего процесса – появления новых линий напряжений и противоречий на почве культуры.