Авангардисты и война
Изобразительное искусство 1914-1918

Эрнст Людвиг Кирхнер, «Автопортрет в солдатской форме» (1915)
Эрнст Людвиг Кирхнер, «Автопортрет в солдатской форме» (1915) | Фото: © Allen Memorial Art Museum, Oberlin, Ohio

Первая мировая война стала и поворотной точкой, и двигателем перемен, произошедших в том числе и в изобразительном искусстве. Ситуация, когда за столь небольшое количество лет возникают столь многие новые художественные концепты, довольно редка. Отношение художников к войне было двойственным. Многие поначалу приветствовали войну, другие позже изменили свое мнение и возненавидели ее. В любом случае, война непосредственным образом коснулась всех.

Перед началом Первой мировой войны европейский художественный авангард находился в самом расцвете. Сейчас мы называем этот период «классическим модернизмом». В Германии его выдающимися представителями были художники из творческих групп «Мост» и «Синий всадник», в Италии – футуристы, в Великобритании – вортицисты, во Франции – кубисты, а в России – авангардисты из кругов, близких к Казимиру Малевичу и Наталье Гончаровой, объединявшиеся в различные группы. Общественность относилась к молодому искусству с неизменной враждебностью, однако художникам удалось упрочить свое положение путем организации совместных выставок и при помощи увлеченных коллекционеров и решительных галеристов.

Великое время до 1914 года

Люди искусства всюду шли новыми путями, особенно в области изобразительных средств. Художники обращали естественное сопротивление материала себе на пользу там, где стремились к абстракции, и экспериментировали там, где нужно было запечатлеть фигуры и предметы. Из мастерских художников выходили разнообразные как никогда работы в диапазоне от реализма до абстракций. Живший в Мюнхене Василий Кандинский отмечал: «Как благословенно прекрасно сосуществование такого множества разных тонов. Совместно они образуют симфонию XX века [sic]».

Сообщество художников «Мост» еще существовало на национальном уровне, а «Синий всадник» с момента основания был международным союзом, объединившим участников из Франции, Италии, Австрии. Среди них были Василий Кандинский и Алексей фон Явленский, Пабло Пикассо и Робер Делоне, Эрма Босси и Арнольд Шёнберг; последний – в своей художественной ипостаси. Художественное объединение «Бубновый валет» в 1912 году представило в Москве произведения живописцев из групп «Мост» и «Синий всадник», а также работы французов Делоне, Альбера Глеза, Фернана Леже, Анри Матисса. Парижское общество художников «Салон независимых», которое уже в начале века стало интернациональным, Фернан Леже в 1914 году охарактеризовал как «важнейшее проявление современного мирового искусства». Пока государства наращивали мощь в военном и моральном отношении, создавали и пропагандировали образ врага, живописцы из разных стран мирно и по-дружески взаимодействовали.

1914 год: перелом

Когда в августе 1914 года началась Первая мировая война, все рухнуло. Некоторые художники хотели отправиться на фронт, другие – должны были отправиться; их интернациональным отношениям был положен конец. Одна лишь судьба объединения художников вокруг альманаха «Синий всадник», которое до 1914 года было ведущим и знаковым, говорит о многом: различное отношение к войне развело Франца Марка и Кандинского, а также Марка и Пауля Клее. Русские – Кандинский, Явленский и Марианна Веревкина – после начала войны были вынуждены покинуть Германию как «граждане вражеского государства». На этом группа практически прекратила свое существование. Проведение многочисленных передвижных выставок сошло на нет. Поэт Хуго Балль в свое время говорил Кандинскому, что может исполниться давняя мечта последнего: в Мюнхене будет поставлен его «гезамткунстверк» – «совокупное произведение», представляющее собой синтез различных жанров искусства. Об этом теперь не могло быть и речи. Близкий французский друг мюнхенцев, Робер Делоне, теперь официально считался врагом. Уже в сентябре 1914 года погиб на фронте Август Макке, в марте 1916 – Франц Марк.

Изоляция от друзей, творческой жизни, общественности настигла не только тех, кто воевал, но и тех, кто остался в тылу. 30 октября 1914 года Хуан Грис в письме сообщал галеристу Даниэлю-Анри Канвайлеру, который, будучи немцем, был вынужден бежать из Франции: «Матисс пишет из Парижа… что Дерен на фронте… Вламинк – военный художник в Гавре… Глез ранен, как и Сегонзак. Де ла Френе, ушедший добровольцем, лежит больной в лазарете. У меня нет новостей от Брака – человека, который меня больше всего интересует». Дюшан в 1915 году писал из Нью-Йорка: «Париж похож на покинутый дом. Свет погашен. Друзей нет – они на фронте. Или уже убиты». Авангард закончился.

Энтузиазм и скепсис

После двух огромных войн, потрясших и перевернувших мир, нам совершенно непонятен восторг, с которым люди приветствовали войну в августе 1914 года, непонятны враждебность и ненависть друг к другу немцев и французов, немцев и англичан. Что касается представителей творческих кругов и интеллигенции, то после чтения их писем и дневников того времени создается впечатление, будто они имели весьма приблизительное представление о том, что такое настоящая война, тем более – война в современном индустриальном обществе. Первой мировой войне предшествовал длительный мирный период. Люди страстно желали радикальных перемен – ухода от того, что в те времена называли «материализмом», и движения к такому же смутно определенному «духовному», то есть, культурному. Войну понимали в метафорическом смысле, рассматривали ее как естественный процесс обновления, «освобождения мыслящего человека от миазмов частично отупевшего, частично испорченного общества», как сформулировал искусствовед Питер Парет.

В этом плане Франц Марк взялся за дело с максимальной самоотдачей. Слово «Очищение» стало его девизом: «Ради очищения ведется война и проливается больная кровь». Старый мир представлялся ему изолгавшимся, тщеславным, мелочным, фривольным, а война, в свою очередь, – «жертвой, приносимой добровольно». В октябре 1914 года, находясь близ Меца, Марк писал Кандинскому, что, будучи теперь на войне, он видит в ней «целительный, хотя и жестокий путь к нашим целям»; война «очистит Европу, «подготовит» ее». Кандинский в швейцарском изгнании ответил ему с полным непониманием: «Я думал, что место для строительства будущего расчищают иными способами. За очищение такого рода придется заплатить слишком страшную цену». Уже двумя годами ранее, когда о возможной войне только говорили, Кандинский сообщал Марку довольно реалистичные предположения: «Количество ужасных возможностей для развития событий бесконечно, и грязные последствия еще долго будут зловонным хвостом волочиться по всему земному шару. И … горы трупов». Таким образом, два близких друга занимали диаметрально противоположные позиции по вопросу войны. Друг Пауль Клее также относился теперь к Марку с некоторым скепсисом. Даже внешнее выражение милитаристских настроений – военную форму Марка, «этот проклятый наряд» – он теперь «поистине возненавидел».

Прославление художниками войны зачастую представляло собой не столько проявление патриотизма, сколько выражение принципиальной антибуржуазной позиции. Это было свойственно авангардистам в России и в Германии, в Италии и в Австрии. На войну возлагали надежды: будут разрушены старые системы, закончится буржуазный мир с его устаревшей культурой. Четких совместных целей, моделей или утопий, однако, не существовало – имело место только желание, сформулированное Максом Бекманном, на фоне «нынешней довольно деморализованной культуры вновь увязать все инстинкты и порывы с одним интересом», то есть, целенаправленно объединить различные и смутные устремления – ради создания лучшего мира и в согласии с разумом и моралью.

Разные люди ожидали от войны, разумеется, разного. В качестве примера можно привести хотя бы три совершенно различных позиции: немец Ловис Коринт считал, что на фоне «кубистической живописи и готтентотской наивности в искусстве» (имеется в виду примитивизм французского происхождения) объявление войны оказало «зажигательный эффект». Теперь вся планета увидит, что «сегодня немецкое искусство марширует в авангарде мира». «Долой галльско-славянское обезьянничанье нашего новейшего периода живописи». Впрочем, подобные националистические нотки редко можно было услышать в художественных кругах – за исключением итальянских. С другой стороны Эрнст Барлах, Оскар Кокошка, Вильгельм Лембрук или Оскар Шлеммер выражали свое опасение показаться «уклонистами» почти тривиальными словами о том, что нужно пойти на фронт добровольно, «потому что отсидеться дома будет вечным позором» (Оскар Кокошка). И, наконец, у Макса Бекманна и Отто Дикса были совершенно иные ожидания: они воспринимали войну как экстремальное переживание, способное насытить искусство реальностью.

Неразрешимое противоречие

Намного чаще, чем последовательный национализм или патриотизм, в высказываниях художников того времени сквозит неразрешимое противоречие. Макс Бекманн ушел на войну добровольцем, но он не хотел стрелять ни в русских, потому что считал Достоевского своим духовным другом, ни во французов, потому что столь многому у них научился. Марк, напротив, с энтузиазмом сражался с французскими солдатами, но ни в коем случае не хотел «травить сернистым газом» ценимую им французскую культуру. Снова и снова встречается у художников едва ли совместимая с гуманизмом точка зрения, согласно которой людей можно убивать, а искусство, культура, «духовное» – неприкосновенно и превыше всего.

Человеку сложно выносить противоречие, когда его нация воюет с нацией, чью культуру он ценит, с представителями которой он тесно взаимодействует. В результате, после гибели на фронте друга Августа Макке, Клее и Марк заняли парадоксальную позицию. Клее писал: «С нашей стороны уже погиб Август Макке, друг французов», а Марк отозвался о внезапной смерти Макке так: «он погиб от вражеской, хотя почти хочется сказать: дружеской пули, ведь она была французской».

Среди представителей европейского авангарда наиболее отзывчивыми к военной риторике были итальянские футуристы под предводительством Ф. Т. Маринетти. В опубликованном в 1909 году «Манифесте футуризма» превозносились опасность, отвага, динамика, атака и любого рода агрессия. «Красота может быть только в борьбе». Разумеется, тут не обошлось без риторических преувеличений с целью намеренного провоцирования буржуазии, однако высказывания о войне имели далеко идущие, в том числе политические последствия: «Мы будем восхвалять войну – единственную гигиену мира, милитаризм, патриотизм, разрушительные действия освободителей, прекрасные идеи, за которые не жалко умереть, и презрение к женщине».

Футуристический акционизм и витализм нашли свое естественное продолжение в войне. В манифесте Маринетти «Война – единственная гигиена мира» 1915 года есть такие строки: «Футуристы-поэты, художники, скульпторы и музыканты Италии! Пока длится война – оставим стихи, кисти, резцы и оркестры! Красные каникулы гения начались! Ничто сегодня не восхищает так, как страшные симфонии шрапнели и безумные скульптуры, которые наша воодушевленная артиллерия ваяет из масс врага». Теперь артиллерия оказалась подлинным, совершенным художником, а горы трупов – достойными восхищения скульптурами.

Критика войны

Однако ни в коем случае нельзя сказать, что в 1914 году все художники единогласно приветствовали идею войны. Во Франции будущий глава сюрреалистов Андре Бретон в день объявления Германией войны выразил презрение по поводу «немыслимо жалкого восторга» и «инфантильных шовинистских деклараций». В Нидерландах Тео ван Дусбург, в отличие от Марка и других, не рассчитывал на победу «духа» над материализмом, а напротив, придерживался более реалистичных взглядов: он опасался, что война будет означать победу «грязного, лицемерного мира» над «духовным, благородным миром».

Такие живописцы, как Роберт Делоне, Вильгельм Лембрук, Ханс Арп или Марсель Дюшан, самоустранились от войны, уехав за рубеж. Макс Эрнст писал: «Август 1914. И вдруг это огромное свинство. Никто из друзей не торопится отдавать свою жизнь за Господа, короля и отечество. Арп сбежал в Париж (он родом из Эльзаса)». Особенно впечатляют воспоминания Вильгельма Лембрука: «В конце июля 1914 года, когда я несколько недель провел в Кёльне... Большие кайзеровы колокола Кёльнского собора, страшно торопясь, вызванивали грозящую опасность войны – понимаете, кайзеровы колокола! – а потом вдруг за углом по улицам промаршировали солдаты бесчисленных батальонов со свежей зеленью дуба на шлемах; красивые женщины и девочки осыпали их летними цветами, а они пели: «Призыв – как громовой раскат» или «Германия, Германия превыше всего!» … а я, словно парализованный, смотрел с балкона маленькой гостиницы вниз на Кайзерштрассе. В какое-то мгновение я увидел, как тысячи голов, наполненных военным восторгом … превращаются в мертвые голые черепа. Скалящиеся, ухмыляющиеся черепа! С разинутой пастью и двумя черными дырами рядом с изъеденным носом. – Вот что я ясно увидел».

Реальность повергает в шок

В середине 1915 года большинство апологетов войны изменили свое мнение по сравнению с предыдущим годом. Их жизненная ситуация серьезным образом изменилась. Многие художники были тяжело ранены, другие, например Макс Бекманн и Эрнст Людвиг Кирхнер, пережили нервные срывы; Август Маке и Альберт Вайсгербер пали на немецкой стороне, Анри Годье-Бжеска – на французской. На линии фронта или непосредственно за ней все они познали шок всеохватных и постоянных разрушений, причиняемых войной. Практически для всех художников справедливы слова Оскара Шлеммера: «Я уже не тот парень, который в августе ушел добровольцем. Я физически не тот, и тем более – душевно». Ханс Рихтер позже добавил: «Во время войны мы были против войны».

Едва только распознав всю разрушительную силу войны, художники по возвращении в свои мастерские стали создавать графические серии с целью донести до широкой публики свою позицию. Противодействие цензуры их не останавливало. Так поступали, например, немцы Вилли Якель и Макс Слефогт, француз Феликс Валлоттон и бельгиец Франс Мазерель. Русская Наталья Гончарова также стала автором подобной серии. Не только постфактум, но уже с момента первых впечатлений от войны художники различных национальностей изобразительными средствами выражали свое резко критическое отношение.

Разобщенные, ныне «лишенные кистей художники» (по выражению Пауля Клее) на линии фронта или за ней были вынуждены прибегать к малым, мобильным форматам и простым техникам. И художники активно использовали эти форматы и техники, несмотря на все ограничения и военные задачи. «Мои работы, – говорил Отто Дикс, – как будто душат меня самого, я не знаю, что с ними делать». Вот еще лишь несколько примеров: Фернан Леже и Дикс в своем творчестве реагировали главным образом на чудовищные, беспрецедентные события и разрушения; Бекманн, Эрих Хекель и русский Осип Цадкин посвятили себя страданиям жертв; Людвиг Майднер и австриец Эгон Шиле интенсивно рефлексировали встречи с чужими людьми; Феликс Валлоттон избрал своей темой опустошенные войной ландшафты. Под влиянием нового опыта художественные методы сильно изменились по сравнению с привычными изобразительными практиками. Методы различных художников менялись по-разному, но зачастую они становились более ориентированными на реальность.

Иные художники были предоставлены самим себе, изолированы, лишены возможности дискутировать и обмениваться опытом с коллегами, свободны как люди искусства, но несвободны как солдаты; они находились не в уютной мастерской, а в непосредственной и постоянной близости от смерти. Для таких художников центральным стал вопрос самоидентификации. Это в особенности относилось к немцам и в меньшей степени к итальянцам или французам, которые были, видимо, более уверены в своем патриотизме. Получилось так, как будто немецкие живописцы «выпали» из своей ниши, которую занимали до того. Многие художники запутались, перестали ориентироваться в происходящем. В 1915 году Эрнст Людвиг Кирхнер, который не был на фронте, пишет автопортрет с культей вместо правой руки – свидетельство панического страха.

У некоторых немецких художников – в большей степени, чем у их французских или итальянских коллег – четко прослеживается глубокое воздействие, которое оказали потрясения на используемый ими язык изобразительных средств. Макс Бекманн утратил былую уверенность и дрожащими мазками пробовал запечатлеть новую пережитую им реальность. Отто Дикс изобрел дикий, обусловленный увиденными разрушениями визуальный язык. Даже Пауль Клее, в чьем творчестве все еще сверкали краски Туниса, обратился к черно-белой живописи, возвещающей опасность. Реальность больше не поддавалась постижению привычными средствами – она требовала средств новых, экспериментальных. Как сказал Эрнст Барлах весной 1915 года, «опыт впитывают не глаза, а душа».

Радикализация

Далее во время Первой мировой войны в искусстве случилось нечто ошеломительное, неожиданное: искусство радикализовалось. Это произошло по крайней мере там, где художники по состоянию здоровья были освобождены от военной службы или уклонялись от нее – то есть, снова скрылись в своих мастерских.

Многие художники под давлением войны начали с начала, «с чистого листа». Гросс визуализировал острым пером свое беспощадное требование «Жестокости! Ясности такой, чтобы стало больно!»; Клее трудился над цветными, поэтичными, частично абстрактными, но при этом неизменно экспериментальными работами; Бекманн отошел от своей исторической живописи и отважился вступить на новый путь, лишенный каких-либо иллюзий и требующий самых простых художественных средств. Как будто экстремальная ситуация, от которой все они страдали, и возвращение в мастерские обусловили повышение восприимчивости, ужесточение позиций, усиление хватки и уточнение художественных методов, а также добавили художникам смелости.

Далее, посреди войны неожиданно появился дадаизм, намеревавшийся произвести революцию в искусстве. Дадаизм зародился в Цюрихе; там он смущал умы общественности начиная с февраля 1916 года. Художники и поэты бежали из воюющих стран в нейтральную Швейцарию. «Испытывая отвращение перед бойнями Мировой войны 1914 года, – писал Ханс Арп, – в Цюрихе мы предавались изящным искусствам. Вдалеке раздавались орудийные раскаты, а мы пели, рисовали, клеили, сочиняли стихи что было сил. Мы искали элементарного искусства, которое должно было излечить людей от безумия времени, искали нового порядка, который должен был навести равновесие между небом и адом». Эти художники были против всего: против войны, против буржуазии и не в последнюю очередь против буржуазного искусства.

Они выступали в «Кабаре Вольтер» – с танцами масок, стихами без слов, поэтическими импровизациями и фонетическими концертами. Родилась новая форма искусства – художественная акция. Одновременно дадаизм расцвел в Барселоне и Нью-Йорке, а после войны – также и в Кёльне, Берлине и Париже.

В конце концов, уже посреди войны появились совершенно индивидуальные наброски великих перспектив для искусства XX века: их творили Казимир Малевич и Владимир Татлин в Москве, Пит Мондриан в Нидерландах, Марсель Дюшан в Нью-Йорке, Пабло Пикассо в Париже и Джорджо де Кирико в Ферраре.

В 1915 году Марсель Дюшан бежал от войны в тогда еще нейтральные Соединенные Штаты. В Нью-Йорке он принялся за реализацию работы «Невеста, раздетая своими холостяками, даже» («Большое стекло»), которая положила начало концептуальному искусству.

В России, которая к тому моменту была изолирована от западного искусства, Малевич в 1915 году стал первооткрывателем полной абстракции, а Владимир Татлин – родоначальником жанра «чисто материального» изображения.

К удивительным поворотам в истории авангарда относится и внезапный отход Пикассо от того кубизма, который сделал его эталоном современного живописца. Шокирующе натуралистичная «Ольга в кресле» 1917 года стала первой вершиной нового периода. Так была подготовлена почва реализму 1920-х годов в Италии, Германии и Франции.

Одновременно происходило противопоставление восстановленного, невредимого визуального мира – миру, разъятому на части, магическим образом ускользающему. Джорджо де Кирико и Карло Карра в апреле 1917 года добровольно отправились в военный психиатрический госпиталь в Ферраре, чтобы избежать отправки на фронт. Там им была предоставлена возможность писать, и в Ферраре де Кирико создал в тот год свои самые значимые произведения – в которых однородное загадочным образом превращается в визуально единое, которые указали путь сюрреалистам 20-х годов.

Хотя международные группы авангардистов были распылены в 1914 году, отдельные художники создавали на основе экзистенциальных потрясений и опыта многократного страдания новые визуальные миры. Эти миры возникали по различным причинам с такими же различными художественными целями: против войны, несмотря на войну, из-за войны или только лишь под давлением войны.