Пианист Нильс Фрам считает, что времена под девизом «громче, еще громче, быстрее, еще быстрее» прошли. Его поклонники, число которых увеличивается в геометрической прогрессии, находят удовольствие в сосредоточенной фортепианной музыке.
ZEIT ONLINE: Господин Фрам, саундтрек к фильму Себастиана Шиппера «Виктория» и другие Ваши альбомы удостоились всяческих похвал со стороны критиков. Не мешает, что вас таким образом невзначай превращают в икону неоклассики?
Фрам: Не мешает, но я не совсем понимаю причины этого. На фортепиано играют и джазовые музыканты, и рок-музыканты. То есть, вряд ли меня можно отнести к классическим музыкантам в смысле инструмента. Инструмент не характеризует музыку. И хотя классика в определенном смысле моя музыкальная родина, я точно так же ощущаю родство с джазом или электронной музыкой. Из сочетания этих разных источников вдохновения появилось что-то новое, что люди назвали неоклассикой. Я не против этого термина, но сам его не использую.
ZEIT ONLINE: Wieso nicht?
Фрам: Мне трудно «тревожить» жанр, который существовал уже лет сто назад. Масс-медиа, которые прибегают к понятию «неоклассика», видимо, не изучали вопрос вглубь и не знают, что термин уже занят. И я скептически отношусь к понятию «неоклассики» еще и потому, что она быстро входит в моду и точно так же быстро выходит из моды.
ZEIT ONLINE: То есть, мода – это и удача, и проклятие одновременно?
Фрам: Мода – это жадность и последующее быстрое насыщение. Все пытаются запрыгнуть в поезд неоклассики и отвоевать себе абсолютное право устанавливать нормы и правила. Но я не знаю, может ли вообще речь идти о нормах и правилах. Любителей музыки так много, что музыкант волен выбрать для себя любой путь. Не обязательно загонять себя в рамки, аудитория найдется все равно. Например, я играю в рок-клубах, раньше такое было немыслимо. Сейчас значительно выросла готовность слушателей принимать чужеродные элементы в музыке.
ZEIT ONLINE: Видимо, здесь и кроется преимущество вашей музыки. Вы можете с высокой точностью адаптировать темп или громкость к конкретной ситуации. В рамках других музыкальных стилей это сложнее.
Фрам: Ну, так обобщать нельзя. Возьмем, например, легендарный концерт «Нирваны» Unplugged: грубые, жесткие песни и в акустике звучат очень хорошо. Любой музыкант может быть динамичным, экспериментировать с собственным звучанием. Это тоже важно, особенно в такое время, как наше, когда музыка стала максимально нединамичной.
ZEIT ONLINE: Бескомпромиссная формулировка.
Фрам: Музыкальный ландшафт превратился в однородный суп: все звучит одинаково, и все одинаково громкое. По радио редко услышишь что-то динамичное. Логично, что в какой-то момент людям начинает хотеться большего.
ZEIT ONLINE: А разве людям не всегда хочется большего? Протест против мейнстрима – универсальное явление.
Фрам: «Битлз» в какой-то момент начали ставить микрофоны ближе к усилителям, все сжимать. В то время это звучало новаторски, но быстро вошло в повсеместный обиход. На протяжении 70-х, 80-х и 90-х музыка становилась все более громкой и все менее динамичной. Фактически шла гонка громкости, каждый старался записать диск, который звучал бы громче, чем диски других исполнителей. Я довольно рано понял, что смысла в этом нет, и качества звука очень страдает. Тогда я решил действовать диаметрально противоположным способом и записывать очень тихие альбомы. Я рад, что таким образом попал в нерв времени.
ZEIT ONLINE: Чем, с вашей точки зрения, объясняется такая смена менталитета?
Фрам: Людям просто надоело жить в режиме «громче, еще громче, быстрее, еще быстрее». Уже изобретены и опробованы все возможные формы шума, и пришло время замедлиться, вернуться к таким композиторам, как
Арво Пярт, которые понимали, что медленное – и значит радикальное.
ZEIT ONLINE: «Тишина – это новый шум»?
Фрам: Да, в наше время тишина стала радикальнее, чем шум. Ведь просто глупо приходить на концерт и берушами портить себе впечатление только потому, что звук слишком громкий. Но это распространенная практика. Мне было интересно попробовать нечто противоположное и во время концерта говорить людям: «Если хотите что-то услышать, ведите себя тихо». И тогда молодые стараются буквально не дышать, как пожилые слушатели в опере. Максимум кто-нибудь откашляется разок, не более. И эта ситуация вызывает у меня воспоминания о панковском прошлом. Ведь это борьба против системы и есть.
ZEIT ONLINE: Как публика отнеслась к Вашим правилам?
Фрам: Очень хорошо, ведь многие очень хотят, чтобы посещение концерта превратилось в новый чувственный опыт. И еще таким образом формируется сильное чувство общности. А принцип «сделаем погромче, чтобы перебить стуки и звуки, идущие с барной стойки» ведет в тупик. В итоге и сам концерт превращается в шум. Мне очень нравится активная коллективная тишина. То есть, получается, что распоряжение о тишине тоже как бы приходит сверху, но оно идет на пользу общему ощущению от концерта.
ZEIT ONLINE: Ваша музыка вообще наводит на мысль о том, что вы используете тишину как выразительное средство, фактически как инструмент.
Фрам: Звуки не существуют без пауз. Кажется, что такая формулировка могла бы принадлежать арт-группе
«Флуксус» или
Джону Кейджу но ведь это и в самом деле так. Только благодаря тишине мы вообще можем воспринимать звуки. То есть, работа с этим элементом неизбежна, но главное, что она окупается сторицей.
ZEIT ONLINE: Арво Пярт, которого вы упомянули, однажды сказал, что ему достаточно одного-единственного звука. Близок ли Вам минимализм как кредо?
Фрам: Вопрос в том, что имеется в виду под словом «достаточно». Ведь музыка прекрасна тем, что у нее нет цели. Она не необходима. Поэтому, получается, что достаточно будет чего угодно. Чтобы быть функциональным, мост должен быть достаточно стабилен. В случае с музыкой все иначе, здесь нет прессинга функциональности. Возможно, Пярту достаточно одного звука, а другие в такой ситуации сразу заскучали бы. Мне нравится минимализм, но я не хочу делать из него кредо – иначе он быстро превратится в догму. Может быть, уже и превратился.
ZEIT ONLINE: Поясните, пожалуйста.
Фрам: Минимализм сейчас в тренде, и, конечно, лейблы звукозаписи и пиар-агентства стараются извлечь свою выгоду из ситуации. Я принадлежу к музыкальному направлению, которое существует где-то между андеграундом и поп-культурой. Мне интересно наблюдать, что произойдет с музыкальной индустрией в результате смены парадигмы. Многим представителям отрасли важен только коммерческий аспект; они хотят заинтересовать молодое поколение классикой. Такие музыканты, как я или Оулавюр Арнальдс должны привлечь молодежь в филармонии, познакомить их с Бетховеном и Вагнером. Но не уверен, что я подходящий кандидат для такой задачи.
ZEIT ONLINE: Почему нет?
Фрам: Я не суперзвезда, мое влияние ограничено. И то, что я хочу выразить своей музыкой, имеет мало общего с вышеназванной идеей и позицией. Мне важнее импровизировать, что-то пробовать. Я не композитор, а исполнитель. Мои концерты не расписаны с точностью до минуты, не оркестрованы до такта, как в случае классических произведений.
ZEIT ONLINE: Пианист и композитор
Чилли Гонсалес однажды сказал, что в наше время классическая музыка из-за отсутствия импровизации уже не может считаться живой формой искусства. Разделяете ли вы эту точку зрения?
Фрам: В этой формулировке есть здравое зерно, и мне жаль всех тех молодых людей, которые всю жизнь посвятили классике, ведь в ней действительно импровизации меньше, чем в каком-либо другом жанре. Многие классические музыканты, с которыми я общаюсь, спрашивают, в чем секрет моего успеха. Я думаю, дело в аутентичности, и здесь у меня есть то преимущество, что я играю собственные вещи, а не произведения других композиторов. Классика привязана к мертвому материалу, поэтому она оставляет впечатление чего-то законсервированного. У других музыкальных направлений нет такого обширного фундамента, на котором можно или нужно строить, а это значит, что там разрешены импровизация и гибкость. Идти новыми путями намного интереснее, чем все время бегать вверх-вниз по проторенным тропинкам. Я предпочитаю быть любителем, а не экспертом. Первое идет от сердца, второе – от опыта.
ZEIT ONLINE: Но в центре внимания всегда фортепиано. Вы даже провозгласили
Всемирный день фортепиано, который состоялся уже во второй раз, и таким образом воздвигли своего рода памятник этому инструменту.
Фрам: Фортепиано – мой друг, и я хочу, чтобы в наших отношениях мог участвовать каждый.
