В конце 18 века французский аристократ и дипломат Луи-Филипп де Сегюр во время своего путешествия из Парижа в Санкт-Петербург, где он должен был стать послом Людовика XVI при дворе Екатерины II, делился некоторыми заметками, которые дают представление о том, как в его времена воспринимались европейские границы. Когда он пересек границу между Восточной Пруссией и Польшей, он осознал, что «полностью покинул Европу». Польша показалась ему чужой, поскольку в ней нечто, в его представлении, «европейское» уживалось с атрибутами «азиатского»: «Бедное население, порабощенное; грязные деревни», «большие расстояния» между «островками цивилизации»: «Все внушает мысль, что ты перенесся… к полчищам гуннов, скифов, венедов, славян и сарматов»[1]. По его мнению, Европа осталась по ту сторону границы между Пруссией и Польшей; по другую сторону от нее простиралось что-то совершенно иное.
В 1787 году, когда Сегюр приехал в Киев (он называет его «Киеф») времен Екатерины II, он увидел город «подобно волшебному театру, где, казалось, встречались древние времена и современность, цивилизация и варварство»[2]. Он видит Киев через призму Российской империи и следует именно этой интерпретации, поскольку в его повествованиях не упоминается история этих земель, которая не имеет отношения к российской. Он испытывает благоговение и уважение, но в целом осознает, что этой территорией владеет императрица, христианка, подчинившая весь восток (tout l’Orient), хорошая иноземка, покорившая плохих иноземцев, которой нельзя перечить в «собственном дворе».
Когда мадам де Сталь, одна из самых выдающихся женщин своего времени, спасаясь от преследований Наполеона приехала в 1812 году в Киев, у нее сложилось то же впечатление, что и у Сегюра в Польше. Она говорила, что там ничто не напоминало западные города[3], большая часть зданий в Киеве похожа на палатки, и на расстоянии город выглядит как лагерь. Это свидетельствует о том, что на самом востоке Европы люди «строили жилье по образцу переносных домов татар», как если бы эти восточные славяне были готовы покинуть свой кров и уехать в другое место, оставив позади следы своего пребывания и народную память. Несомненно, в основе этого замечания лежали реальные наблюдения. Однако, вероятнее всего, оно отражало лишь личное восприятие Жермены де Сталь, вполне типичное для ее времени: восток ассоциировался с кочевым образом жизни, отсутствием истории, статикой и цикличностью; Европа, напротив, именно благодаря памяти и истории стала тем, чем она является: континентом, который обладает временны́м измерением, существующим как в прошлом, так и в будущем.
Несмотря на резкий переезд на чужой для нее восток, мадам де Сталь приложила огромные усилия, чтобы соединить ту мозаику, которую представляла из себя Европа 19 века. Ее достижения неразрывно связаны с ее болью: ее космополитизм был бы невозможен без ненависти к императору Франции; а путешествия по всему континенту были следствием страха перед Наполеоном. Однако она была одной из первых, кто познакомил самоуверенных французов с Германией (в произведении «О Германии») и по-новому взглянул на Восточную и Северную Европу. «Земля слишком мала для нее (la terre lui manquait)», говорил Жюль Мишле про свою «превосходную» женщину (тоже его выражение), и он был прав: она сделала многое для того, чтобы расширить представления французов (и европейцев) о самой Европе.
Жюль Мишле писал в середине 19 века, когда французы проявляли огромный интерес к Восточной Европе. К кругу его друзей относился и Адам Мицкевич, которого Мишле устроил преподавать в престижном парижском Коллеж де Франс. Мицкевич принадлежал сразу нескольким культурам: он родился на территории современной Беларуси, его поэма «Пан Таде́уш» начинается со знаменито строки «Отчизна милая, Литва (Litwo)» [4], а сейчас он считается лучшим польским поэтом. Во Львове, на западной Украине, можно увидеть красивый памятник Мицкевичу. Тем не менее когда он читал лекции по истории славян в Коллеж де Франс в 1840-1844 годах, он пытался предложить новое видение Европы, на этот раз расширенное и углубленное и определенно более внимательное к востоку. Европа в пределах существовавших тогда мысленно очерченных границ казалась ему слишком маленькой.
В отличие от Сегюра, Мицкевич настаивал на том, что Польша – это Европа. В то же время он считает, что Польша является чем-то большим, чем просто частью нового европейского строения. Она не просто часть Европы, она ее спасительница, новая коллективная Мессия. Польша расположена между двумя империями, расколота и «распята» словно новый коллективный Иисус, она «восстанет» и спасет Европу от связанного с мертвой рациональностью упадка, исходящего, по мнению Мицкевича, в первую очередь из Пруссии и Австрии.
Мицкевич возвращает в Европу Польшу, но не Украину. Для него Украина остается «землей границ» (pays de frontièrs), это «некий путь, через который азиатская жизнь попадает в Европу» и «именно здесь две части мира (Европа и Азия, прим. В. Е.) сталкиваются друг с другом». Украина одновременно и «нейтральная территория» и «поле битвы»; «все армии мира сходились здесь». Украинские казаки также были примером этнического смешения: «смесь славян, татар и тюрок» [5].
Представление об Украине как о «пограничной земле», «смеси», ʺmélangeʺ объединяет Мицкевича с Сегюром. Ее образ «пограничной земли» и «поля битвы» сохранялся в течение многих лет. В 20 веке эта распространенная идея привела к тому, что Украина из «пограничных земель» превратилась в «кровавые земли», как это назвал Тимоти Снайдер.
Мицкевичу не нравились Австрия и Пруссия, он считал, что они представляют абстрактные интеллектуальные культуры, принижающие духовные и эмоциональные составляющие природы человека, которые он наблюдал в Польше, Франции и России. Однако это было типичной для 19 века игрой, часто с одинаковыми аргументами, но противоположными примерами: для таких французских романтиков, как Балланша или позже Нервалья, именно Германия открыла глубинные смыслы понятий «душа» и «дух», идущие вразрез с рационализмом эпохи французского Просвещения. Ближе к концу века для Агюста Родена и его единомышленников новые горизонты открылись благодаря австрийскому новому искусству, как если бы с востока вновь начал пробиваться луч света.
В конце 19 века вопрос о восточных границах Европы подняла именно Австро-Венгерская империя. Венский Сецессион, художественный авангард Австрии, пытался найти свою принадлежность, тогда он считал себя «европейским», но точно не «западным». Его представителей очаровывала и сковывала культурная мощь «запада» (в первую очередь Франции), они стремились найти западные особенности в типичных «восточных» чертах, но связанных со славянской и еврейской восточной Европой, а также Византией и турецким Ближним Востоком. Невозможно представить себе Климта, Кокошку, Фрейда или Цвейга без определенного оттенка внутриевропейского «ориентализма», что является особенностью венского fin de siècle. А когда Берта Цукеркандль, одна из самых интересных женщин того времени, затрагивает в своих мемуарах тему Ближнего Востока (Naher Osten), не ясно, что именно она имеет в виду: территорию современной Турции или Украины. Обе страны находились близко, но обе были экзотичными; «близко», но в то же время за пределами культурных границ Австро-Венгрии.
Галиция (в настоящее время область на западе Украины) была в некотором роде тем самым австрийским Ближним Востоком: территория на границе цивилизаций с ярко выраженным ʺmélangeʺ и созидательным потенциалом, которую, однако, следует избегать тем, кто хочет оставить след в истории. Родители Зигмунда Фрейда (отец происходил из Тысменицы, дед из Бучачи, мать из города Броды, сейчас все эти города находятся на западной Украине) и многие другие прекрасно это осознавали. Тем не менее когда многие евреи, славяне, венгры и румыны бежали из маленьких городов в империю, от границ к центру, они открывали для себя эти места на будущее, превращая их в часть расширенной истории Европы. Благодаря Австро-Венгрии некоторые территории сегодняшней Украины, в частности Галиция, Волынь или Буковина, обладают европейским прошлым, которое в дальнейшем имело важное значение.
Особенно интересным представляется один из иммигрантов из Галиции. Йозеф Рот, немецкоязычный еврей (он также понимал украинский, польский, идиш и иврит) из галицийского города Броды, написал один из самых известных романов о гибели империи Франца Йозефа «Марш Радецкого». Он родился на востоке, и в своем произведении он возвращается к нему, но в более трагическом ключе: во время первой мировой войны Австро-Венгрия чувствовала неминуемый конец, но на востоке это ощущалось особенно остро. Именно здесь цивилизация сталкивалась с чем-то темным, нерациональным и смутным, с абсурдностью войны и смерти, которую Рот описывает в конце своего романа. Европа заканчивается на восточной границе, но также и в Вене, Париже и Берлине; бесчинства на периферии привели к ответному удару в центре «цивилизации».
Война показала, что сейчас кажется немыслимым задавать вопросы о том, где пролегают границы Европы, потому что сложно казать, где они начинались и где их ядро. «Европа» превратилась в миф, неожиданно, но безвозвратно. Тем не менее крайне важно, что спустя десятки лет восприятие людей, подобных Роту, по-прежнему служит свидетельством того, что восточные границы погибшей империи находились внутри Европы, а не за ее пределами.
Примечательно, что в 20 веке представители тоталитарного строя, который после Первой мировой войны господствовал на всем европейском континенте, обращались к «европейской» метафоре в ходе взаимных обвинений. Для итальянских фашистов, например, русский коммунизм был символом азиатской силы, которая пытается покорить Европу.[6] Для немецких нацистов Октябрьская революция также была еврейской, следовательно, она представлялась им «азиатским» нападением на «арийский» «расовый» дух. Хьюстон Стюарт Чемберлен, один из основных вдохновителей нацизма, говорил, что для Европы евреи – чужеземный азиатский народ (fremdes, asiatisches Volk)ʺ[7]. Ганс Гюнтер, расовый теоретик, считал, что в основе подлинной «немецкой» религии лежит близость богов и природы с людьми; еврейско-азиатская модель в действительности же строилась на отдаленном Боге, который ненавидит человечество и наказывает его, поэтому эта модель менее «гуманная», чем «арийская». Приводит в ужас, что нацизм приводил «гуманистические» аргументы с целью оправдать свои бесчеловечные преступления.
Интересно, что русский коммунизм также претендовал на принадлежность к «европейскому» достоянию. Марксизм был в авангарде прогрессивных европейских теорий, поэтому СССР в определенной степени воспринимал себя более «европейским» и «прогрессивным», чем Западная Европа. Фашисты и нацисты, напротив, были «азиатскими», указания на это содержались в коммунистической идеологии: «Вставай страна огромная», знаменитая советская военно-патриотическая песня, которая называет нацистских агрессоров «проклятой ордой», что явно указывает на вторжение монгольской «Золотой орды» в 12 веке, появившейся из темной нерациональности степей Азии.
В 1930-х Европа была расколота на несколько лагерей тоталитарного строя; тем не менее послевоенная европейская мысль, начиная с послевоенного строения, создавалась на основе резкого противопоставления тоталитарным режимам. В 1970-х антитоталитарная мысль была единственной силой, которая еще могла развиваться и углубляться. Существовала демократическая теория о том, что Европа была в состоянии перепрыгнуть «железный занавес», что могло бы благоприятствовать молчаливому расширению, даже «передаче» идей за границу, за которыми зачастую следует развитие институтов.
В начале 80-х жертва одного из подобных тоталитарных строев Милан Кундера, предлагая собственное видение Европы, размышлял об этой парадоксальной «передачи» идей через границу. В начале 20 века Австро-Венгрия могла считать себя «восточной», но для Кундеры осколки империи – Венгрия, Чехословакия, Польша и Балканы – были «Центральной» Европой, а не «Восточной». На деле эти страны были даже чем-то большим: «похищенным западом»[8], «максимальным разнообразием при минимальных размерах», которые интеллектуально относятся к западу, но были политически украдены авторитарным востоком. Восток, напротив, начинался на границе с Советским Союзом.
Видение Кундеры сыграло важную роль в преодолении эффекта «стеклянного потолка» в понимании пределов Европы. Благодаря его размышлениям Польша, Венгрия и Чехословакия вновь стали частью Европы.
Однако перспектива Кундеры поставила в тупик такие страны, как Украина. Если Европа простирается до границы с Советским Союзом, то украинские земли неотвратимым образом были обречены на то, чтобы оставаться «за пределами» границ Европы. Новая мысленная карта Европы Кундеры освобождала Прагу и Братиславу, но Львов, Киев, Минск и Тбилиси оказывались в новой геополитической тюрьме.
Представляется весьма интересным, что эта мысленная карта сохранилась и после распада Советского Союза. По сути, после своего фактического распада в 1991 году Союз мистическим образом продолжал существовать – в новой форме. Централизованная империя ныне управлялась в соответствии со средневековой моделью «сюзерен-вассал». Бывшие советские «республики» (за исключением стран Прибалтики) были де-юре независимыми, но де-факто подконтрольными Москве и не имеющими собственного внешнеполитического курса или политики в сфере безопасности; а запад безропотно на это согласился. Для таких стран, как Польша, переход к капитализму привел к появлению большого числа западных предпринимателей; а для таких стран, как Россия или Украина, все закончилось приватизацией со стороны партийной номенклатуры, вооруженных сил, агентов КГБ и криминального «истеблишмента». Это различие моделей определило многое из того, что произошло впоследствии.
Это объясняет почему разделительные линии Кундеры были по-прежнему актуальны для Тимоти Гартон-Эша: в 1993 году он пересек границу между Словакией и Украиной и описал свои впечатления в книге «История современности». Для него этот переход стал «разделительной линией современной Европы»: потрясение, испытанное из-за перехода от цивилизации к чему-то темному, порочному и грязному, было мгновенным.[9]
Тем не менее он тоже понял, что границы между Европой и чем-то другим были непостоянными и изменчивыми. Десять лет спустя, когда Украина пережила Оранжевую революцию, все кардинально изменилось; а когда Тимоти Гартон-Эш писал книгу «Свободный мир», его взгляд на Украину тоже изменился. Он представлял ее как страну, которая уже отмечена на карте европейских ценностей. Он даже предположил, что Украину следует принять в ЕС, а к 2025 году она станет самым многочисленным членом ЕС. «Если мы примем Украину и Беларусь после Греции, Болгарии, Румынии и Сербии, Европейский союз сможет перейти еще один рубеж Хантингтона между цивилизациями», - пишет Гартон-Эш.[10] В его представлении Украина более не являлась пограничной землей».
История взгляда извне на эти «границы Европы» интригует и пугает, но в то же время всегда вызывает интерес. Она рассказывает, что границы Европы менялись на протяжении истории и отмечает их непостоянный и нестабильный характер. Эти изменения не были линейными, но в них прослеживался общий симптом: несмотря на зигзаги, рывки вперед и назад, основная тенденция была связана с движением на восток. Во время Веймарской республики Германия рассуждала о том, является ли она частью запада – отношение, которое частично объясняет зарождение нацизма; однако сегодня такой вопрос показался бы странным, то же касается и Австрии. Помимо этого, вопреки мнениям Сегюра или мадам де Сталь сегодня невозможно сравнивать Польшу или Украину с азиатскими татарами или сарматами.
Однако для Украины все несколько иначе. Хотя исторически со стороны она всегда казалась пограничной землей Европы или даже «страной за пределами пограничной земли», для ее жителей она была абсолютно «европейской».
Черновцы (Chernowitz) входил в число важных городов Австро-Венгрии, а также был городом европейской культуры: в этом городе родился Пауль Целан, один из величайших немецкоязычных поэтов 20 века. Немецкоязычные или говорящие на идише евреи из многих небольших городков западной Украины на рубеже 20 века часто уезжали в Вену. В 1990-х Львов входил в четверку самых крупных городов империи, превосходя по площади Грац или Триест; сегодня архитектура в центре города по-прежнему является лучшим образчиком городского пространства в стиле Центральной Европы, известной всем любителям Кракова или Праги.
Даже Киев второй половины 19 века мог бы поразить многих отсылками к Европе. Там располагались отели под названием «Европейский» (самый престижный, находится на Европейской площади, недалеко от Майдана), l'Univers, Лейпциг, Австрия, Версаль, Лион, Бристоль, Англия, Краков, Лувр, Лондон, Рим, Неаполь и так далее. В городе находился построенный французским дельцом сад «Шато-де-Флёр». В университете Св. Володимира преподавали такие немецкие профессоры, как Николай Бунге, Фридрих Меринг и Густав Эйсман. Один из главных театров Киева размещался в здании Огюста Бергонье, французского предпринимателя.
Киев также следовал европейским трендам в области культуры и технологий. Трамвай, соединяющий Печерск и Подол, был первым в Российской империи и третьим в Восточной Европе. Модерн в Киеве удивительно красив, но также удивительно напоминает модерн в других частях Европы. Деловая элита города состояла по большей части из евреев, так же, как и в Вене того времени, например.
С запада приезжало множество (определенно больше, чем в советскую эпоху) гостей, которые к тому же оставались там; немцы занимались предпринимательством, банковским делом и преподаванием в университетах, французы активно работали в области образования и моды и так далее.
Однако Киев не единственный такой город. Рассмотрим пример Донбасса. Нынешняя война в Донбассе между Россией и Украиной началась из-за влиятельной позиции Москвы: Донбасс «всегда» был русским, и благодаря усилиям со стороны Советского Союза и России регион стал крупным промышленным центром. Однако изначально промышленность в Донбассе была налажена западными европейцами: британцы (например Джон Хьюз, валлиец, основатель Донецка, который раньше в честь него назывался Юзовка) приехали туда во второй половине 19 века; бельгийцы – в начале 20 века; Брюссель и Катеринослав (ныне Днепр, один из крупнейших городов на востоке Украины) соединял прямой поезд.
Украина считала себя «европейской», однако за ней был закреплен статус «пограничной земли». Пограничные земли могут быть продуктивными, в них переплетаются разные культуры и религии; в то же время они нередко становятся сценой ужасных трагедий. Трагедии 20 века, которые произошли на Украине, были результатом того, что «пограничные земли превратились в кровавые земли», вновь обращаясь к концепту Тимоти Снайдера.
Действительно, трагедии 20 века могли произойти исключительно в пограничном пространстве, в пространстве за пределами истории и закона. Нацистский холокост не произошел бы без влияния идеи о границах закона, то есть концепции нацизма, согласно которой законы служат только интересам расы и аннулируются там, где заканчиваются границы расы. Однако сталинский Голодомор имел схожую природу: та же идея о том, что закон и моральность не применимы к тем, кто существует за пределами истории. Это смысл сталинского концепта «бывшие люди», название которого он позаимствовал у М. Горького и использовал с целью оправдать Голод на Украине 1932-1933 годов, унесший жизни 5 миллионов человек.[11] Так Сталин называл тех, кто, по его мнению, больше не являются людьми, существуют за пределами границы человечества, к которым не применимы понятия закон и мораль, и кого можно уничтожить без жалости и каких-либо последствий. Для Сталина Украина была землей, населенной по большей части этими бывшими людьми, которые не заслуживают того, чтобы жить и получать еду.
Украина, находясь за пределами моральной границы нацизма и сталинизма, просто не смогла избежать массовых убийств, поскольку оба тоталитарных строя считали тех, кто живет на этих землях, не совсем «людьми».
Однако этот пограничный опыт стал той раной, вокруг которой заново выстраивались переживания Европы после Второй мировой войны. Холокост произошел за пределами границ человечности; массовые убийства на Украине, в городе Каменец или Киеве (Бабин Яр) и концлагеря в Польше и странах Прибалтики – всё это случилось в «пограничных» территориях.[12] В то же время самый концепт человечности и прав человека, который зародился после войны, стал основополагающей частью проекта Европы.
Голодомор помнят хуже, чем Холокост. Тем не менее в настоящее время он стал основой новой истории. После того как в 1991 году Украина получила независимость, Голод на Украине стал важным и памятным трагическим событием, вокруг которого возникает новая украинская идентичность, отдалившаяся от ценностей тоталитаризма и сочувствующая жертвам. Именно благодаря воспоминаниям о Голодоморе Украина начала чтить память жертв и ценить каждую человеческую жизнь, а не восхвалять достижения «победителей». «Помнить всех» и «победитель получает всё» – это ключевое противопоставление между современными курсами Украины и России. Россия в рамках дискурса вертикальной власти всё еще придает первостепенное значение государству, а не индивидууму.
Аннексия Крыма и война в Донбассе привели к появлению отметок о новых границах Европы. Эти границы больше не пролегают между Пруссией и Польшей, как это было в 18 веке, не совпадают с восточной границей Австро-Венгрии начала 20 века или с прежними границами Советского Союза, как это было в 80-х и 90-х. Сейчас они находятся где-то между Украиной и Россией, они скорее проводят черту между ценностями, нежели между географическими точками. После Второй мировой войны Европа стала проектом, в рамках которого коллективные институты учреждались с целью помочь каждому человека раскрыть свой потенциал, где общество поддерживает уникальность отдельной личности, а не стирает ее. Примечательно, что даже перед лицом многочисленных кризисов этот проект продолжает развиваться, привлекая все большее число новых стран.
Украина тоже медленно идет по этому пути. Крайне важно, чтобы она смогла его пройти. Для себя и для Европы, границы которой продолжают смещаться в сторону востока.
Володимир Ермоленко (1980 г.) - украинский философ и журналист. Доктор политических наук (Высшая школа социальных наук, Париж). Руководит европейскими проектами в «Интерньюз-Украина», работает журналистом на Hromadske.ua, преподает в Киево-Могилянской академии.
[1] Цитата из:Ларри Вульф, Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения, 1994
[2] Louis-Philippe de Ségur, Mémoirs ou Souvenirs, in Claude de Grève (ed.), Le Voyage en Russie, Anthologie des voyageurs français au XVIIIe et XIXe siècles, Paris, Robert Lafont, 1990, p. 678
[3] Germaine de Staël, Dix années d’exil, in Claude de Grève (ed.), Le Voyage en Russie, Anthologie des voyageurs français au XVIIIe et XIXe siècles, Paris, Robert Lafont, 1990, p. 679
[4] См. Timothy Snyder, The Reconstruction of Nations : Снайдер Т. Перетворення націй. Польща, Україна, Литва, Білорусь. Київ, Дух і літера, 2012, с. 51-77.
[5] Mickiewicz A. Les Slaves. Cours professé au Collège de France, 5 vols., Paris, au Comptoir des imprimeurs réunis, 1849, vol. 1, p. 32
[6] См. Duggan Ch., Fascist Voices: An Intimate History of Mussolini's Italy, London, Random House, 2013, p. 36.
[7] Chamberlain, H. S., Die Grundlagen des XIX Jahrhunderts, München, Verlagsanstalt F. Bruckmann A.-G., 1912, X Auflage, S. 381. https://archive.org/details/Chamerlain-Die-Grundlagen-des-19-Jahrhunderts-1-und-2
[8] Milan Kundera, The tragedy of Central Europe, https://is.muni.cz/el/1423/jaro2016/MEB404/um/Kundera_1984.pdf
[9] Timothy Garton Ash, History of the Present. Essays, Sketches and Dispatches from Europe in the 1990s. Allen Lane, the Penguin Press, P. 393.
[10] Timothy Garton Ash, Free World. Penguin Books Ltd. Kindle Edition, Locations 3974-3975.
[11] См. Duggan Ch., Fascist Voices: An Intimate History of Mussolini's Italy, London, Random House, 2013, p. 36.
[12] См. Timothy Snyder, Black Earth.
