Пути развития городов
«Был Маркс, стал молл»

Кордула Гданец − ученый, куратор и режиссер. Уже много лет она изучает культуры различных городов от Москвы до Барселоны и Берлина. Училась в Великобритании и в Берлине и называет себя «профессиональным путешественником». Также она – автор книги «Коммуналка и пентхаус. Город и городское сообщество в постсоветской Москве». Кордула Гданец рассказала в интервью о том, что города можно «читать» как тексты, − и о том, чем, собственно, занимается антропология.

В Советском Союзе все народы по идеологическим соображениям вынужденно были друзьями. Стала ли современная Россия интеркультурным государством, которое может служить примером для остальных, как утверждают иногда масс-медиа?

Мне очень интересно исследовать этот вопрос. Вместе с Алексой Фербер я участвовала в исследовательском проекте университета имени Гумбольдта − мы изучали и сравнивали городские культуры и этнические репрезентации в Берлине и в Москве. В результате выяснилось, что Москва намного более мультикультурный город, чем Берлин − не в дискурсивном отношении, а в структурном. В основе такого положения вещей лежит советская дружба народов, идея которой до сих пор закреплена в общественном сознании. Однако как раньше, так и сейчас всегда существовали и существуют течения, идущие вразрез с официальной идеологией. То есть, расизм − бытовой и структурный. Так что на твой вопрос я могу ответить и «да», и «нет». В любом случае, есть одна тенденция, которая наблюдается в масштабах страны с 1991 года, а с 2000-х годов еще активнее набирает силу: формирование региональных идентичностей. Интересный пример − Казань, столица республики Татарстан: на официальном уровне тут продвигается идея национализации − разумеется, национализации в составе Российской Федерации. Например, к 1000-летию основания города в 2005 году был отреставрирован исторический Казанский кремль, и к нему была пристроена большая мечеть. С большими дискуссиями и почестями Казань была стилизована под колыбель этнического и культурного разнообразия России/Российской Федерации.

Сколько времени должно пройти, прежде чем определенное культурное сообщество сможет, так сказать, оставить свой след в пространстве города?

На самом деле, это происходит очень быстро. Вопрос, скорее, в том, надолго ли останется этот отпечаток в топографии города? Я сейчас внимательно наблюдаю за одной улицей в городе Лидс в Северной Англии. Там можно прочитать всю историю миграции в этот индустриальный город. Самое занимательное, что история улицы переплетается непосредственно c актуальными социальными и экономическими тенденциями, которые взаимно влияют друг на друга. В этом январе я снова там была: следы восточноевропейских социальных клубов и польских продуктовых магазинов исчезли, зато появился совершенно новый польский католический центр с новопостроенной церковью, занимающий большую территорию.

Москва, бывшая столица советской империи, в 90-е годы пережила переломный момент. Что было забыто или вовсе стерто из памяти во время тогдашнего хаоса? В каких отношениях состоят пространство и память жителей?

Как раз в этом месяце в Москве под покровом ночи снесли торговые павильоны у нескольких станций метро. Эта акция напомнила мне о том, как осуществлялась городская застройка в 90-е. Снесенные конструкции, или, может быть, не конкретно эти конструкции, а само явление родом из того времени. Их постоянно запрещали, а они возникали снова в измененном виде. Своей суровостью акция по снесению этих конструкций напоминает и о «диком капитализме» 90-х, и о стиле правления тогдашнего мэра Юрия Лужкова. То есть, 90-е сами по себе были временем хаоса, и этот хаос отразился в хаотичном облике города, со всеми этими киосками всех размеров и торговлей «с рук». Все это появлялось тогда как грибы после дождя. Хаос царил и в сопутствующем законодательстве и городском планировании. Кроме того, существовала коррупция. Интересно, что теперь все это стало историей города, которая подлежит уничтожению. Я как раз прочитала очень вдумчивую статью на «РБК» о сносе торговых павильонов. Там цитируют слова главы департамента торговли городской администрации: он говорит, что мэр Собянин дал указание привести в порядок уличную торговлю. При исполнении этого задания за ориентир было взято число киосков, которые существовали в Москве в советское время. Тогда были киоски трех типов: по продаже прессы, мороженого и театральных билетов. Утверждается, что этого было достаточно. Но это смешно. В 90-е случился взрывной расцвет уличной торговли, у которого было две основные причины: не хватало торгового пространства, зато было много людей, которые в результате развала Союза остались без работы или без заработка и были вынуждены торговать различными мелочами, что-то перепродавать, работать в киоске или на рынке. Это было массовое явление. Уже во времена Лужкова хаос киосков подвергался критике: говорилось, что они уродуют облик города. Официальное обоснование нынешней акции со стороны мэра такое: киоски у станций метро загораживают вид на скульптуры или на сами здания павильонов метрополитена, которые являются памятниками архитектуры. Вот пример того, насколько по-разному воспринимается городское пространство жителями и градостроителями. Они по-разному используют его и распоряжаются им. Все нынешние взрослые москвичи хорошо помнят, как менялась территория вокруг станций метро в течение последних 25 лет. Менялась, отражая текущую политическую и экономическую ситуацию.

Абстрагируясь от торговой географии Москвы: в 90-е годы многие старые здания были снесены либо отреставрированы или перестроены таким образом, что это привело к изменению или даже разрушению исторического облика города. Было также много протестов и дискуссий, но особого успеха они не принесли. Сложно сказать, какая часть тех событий стерта из памяти горожан, тут нужно опрашивать молодежь. Если им никто не говорил, что, например, на месте Храма Христа Спасителя был крупнейший в Москве бассейн под открытым небом, то они и не будут воспринимать это место соответствующим образом. Насколько я помню, там нет доски, которая бы рассказывала о многоликой истории этого места. Кстати, насчет сноса «неупорядоченных» киосков: в течение столетий вокруг Красной площади существовали различные рынки, и универмаг ГУМ появился в результате стремления градостроителей чем-то заменить беспорядочные рыночные ряды.

«Город, каким мы его представляем, мягкий город иллюзии, мифа, надежды, кошмара, − реален. Может быть, более реален, чем жесткий город, который можно найти на карте, в статистиках или в монографиях по городской социологии, демографии и архитектуре». Это цитата, которую ты приводишь в начале главы «Город как ландшафт и текст». Почему воображаемый город более реален, чем настоящий?

Это цитата из книги Джонатана Рейбана «Мягкий город», написанной в 1974 году. Это тезис о том, что «мягкий город», который можно сконструировать для себя самостоятельно, как минимум столь же реален, как и физически существующая городская структура. Тезис распространяется в первую очередь на восприятие − ведь человек видит только тот фрагмент города, в котором он в данный момент находится, или, проще говоря, о котором он в данный момент имеет представление. Но в этом смысле я сейчас намного больше интересуюсь концепцией социального пространствообразования. Однако в контексте Москвы концепция «мягкого города» охватывает и более широкие сферы. В 90-е годы произошел серьезный перелом, жертвой которого пали многие исторические и социалистические здания. Во время этого перелома возникали идеи будущего, которые не всегда были даже потенциально реализуемы. Хотя воображаемый «город на чертежной доске» появился уже в 1935 году, когда был разработан генеральный план Москвы, который затем в течение десятилетий служил основой для городского планирования. Этот генеральный план довольно быстро превратился в теоретическую, но все же официальную основу для принятия решений. А Брежнев называл Москву «образцовым коммунистическим городом». То есть, и с этой точки зрения можно рассматривать Москву либо как концепцию, либо как город в пространстве воображаемого.

Воображаемый город также дает общее пространство отдельным историческим слоям города, которые одновременно не бывают видны. Во время перестройки, в 80-е годы развивались определенные гражданские движения, особенно движение в сфере защиты окружающей среды и движение в сфере охраны памятников. Оба они активны до сих пор, хотя и играют уже не такую большую роль. А в Москве существует значительный общественный интерес к тому, чтобы сохранять исторические здания и типично московские кварталы и улицы. Этот общественный запрос выражается не столько в политической активности, сколько в многочисленных публикациях, мероприятиях и дискуссиях на тему. В принципе, это своего рода большая ностальгия.

Поясни, пожалуйста, как можно рассматривать городской ландшафт как текст?

На поверхностном, материальном уровне действительно существуют тексты − надписи, памятные доски, информационные таблички и реклама, их можно приплюсовать к карте города. На архитектурном уровне со зданий можно «считать», в каком стиле и в какое время они были построены. Пристройки, зазоры между домами, развалины и памятники «рассказывают» дополнительные детали о становлении того или иного района. А если заглядывать за фасады и внимательно изучать историю определенного места, то это место расскажет очень пространную историю. Возвращаясь к примеру рынков и магазинов: Манежная площадь, со времен Брежнева и до начала 90-х годов именовавшаяся площадью 50-летия Октября, использовалась для подготовки военных парадов, которые проводились на Красной площади. Об этом напоминают белые линии и цифры. В наши дни прилегающая станция метро под названием «Охотный ряд» и одноименная улица (бывший проспект Маркса) напоминают о том, что до революции тут были торговые ряды. Большая пустая площадь тем временем превратилась из пространства пустоты в каменный парк, в котором всегда много людей. Де-факто она представляет собой крышу подземного торгового центра, который тоже называется «Охотный Ряд» и располагается непосредственно рядом с кремлевской стеной, где находится Вечный огонь на Могиле Неизвестного Солдата. Облик этого парка определяют скульптуры, изображающие животных из русских народных сказок, а также стеклянный купол, олицетворяющий северное полушарие, на который нанесены маршруты исторических исследовательских экспедиций и торговые маршруты. Послание, которое он несет, можно считать так: «Москва − исторический мировой город». Где был Маркс, там стал молл.

Некоторое время назад студенты института медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка» попытались на основе мировых трендов представить себе «Москву будущего». Ты много времени занималась полевыми исследованиями в Москве и изучала московское городское пространство.

Как ты считаешь, могут ли в принципе существовать динамические монументы, принимающие разные формы в зависимости от политической ситуации (8), неофициальный памятник жертвам военных конфликтов, возникший по инициативе «снизу» (13) или интерактивная карта памяти? Сможет ли все это когда-нибудь появиться в Москве?

Это очень красивый проект со множеством интересных идей. Одна из идей, кстати, недавно реализовалась. Я имею в виду «Последний адрес» − проект в духе «Камней преткновения» Гунтера Демнига: в память о человеке, погибшем во время сталинских репрессий, на фасад здания, где он жил до того, как его забрали, помещают металлическую табличку с именем и краткой историей. Эта инициатива пока еще в стадии становления, она преодолевает начальные трудности, в том числе трудности общения с инстанциями. Но это одна из инициатив «снизу», описанных в проекте института «Стрелка».

Все идеи из главы «Сохранение наследия» размещены − и, возможно, не случайно − на Старом и Новом Арбате. Эти две улицы сами по себе являются архитектурными памятниками, и на них находятся многочисленные совершенно разные памятники. Так что оба приведенных примера звучат вполне правдоподобно. Надеюсь, что что-то подобное однажды действительно возникнет в Москве. И в других городах и странах.

Как антропология может помочь понять такую страну, как Россия?

Предмет антропологии − в первую очередь практики и деятели, участники этих практик. Антропология изучает этнографический аспект малых единиц, пространств или событий. Может также рассматривать связанные с ними объекты. Когда мы имеем дело с местом, о котором (в другом месте) сложилось впечатление, что вот эта целая страна, этот целый регион или город − вот такой, такой и такой, то средствами этнографии можно разрушить обобщения, создающие подчас ложную картину. Раньше я не углублялась в этот аспект, но отвечая на конкретный вопрос, могу сказать, что антропологический подход, видимо, хорошо подходит для того, чтобы лучше понять Россию. Он поможет у нас в Германии или в Западной Европе, где в принципе меньше знают о России, чем в самой России. Или даже поможет внутри России, ведь страна огромна. Могу привести актуальный пример − в прошлом году к 9 Мая, ко Дню Победы и 70-летию окончания войны в Европе мы с Мишей Габовичем, Екатериной Махотиной и другими коллегами выполнили одно исследование. Немецкие СМИ освещали почти исключительно «Ночных волков» и их мотопробег в Берлине, а также военный парад на Красной площади. А мы в рамках нашего проекта с этнографических позиций изучали во множестве разных мест, что конкретно делают посетители тех или иных торжеств, что побуждает их праздновать или каким-то иным образом отмечать этот день.

Ты работаешь с таким визуальным средством, как кино. У визуальной антропологии какой-то особенный статус? Что можно сделать методами фото и видео, чего нельзя сделать обычными методами включенного наблюдения и исторического анализа? И почему?

Визуальная антропология стала полноценной ветвью антропологии. Но тут я, честно говоря, не эксперт. Во время вышеупомянутого берлинско-московского проекта я совместно с Юлией Овчинниковой сняла короткий документальный фильм на тему мультикультурности Москвы. Изначально фильм задумывался как визуализация результатов исследования. Кино как средство такой визуализации − удобный формат еще и потому, что я брала интервью у деятелей кино, которых моя тема затрагивала лично, или которые затрагивали ее в своем творчестве. Но по сути кинофильм − сам по себе материал для исследования, потому что он определенным образом тоже рассказывает историю. С фотографиями то же самое: исследователь делает фотографии, чтобы документально зафиксировать какое-то событие. Позднее, по время анализа исследовательского материала, они начинают выдавать и совершенно новую информацию, которую исследователь раньше не замечал или не мог заметить. И, разумеется, фото- и киноматериалы − поистине сокровищница для того, кто работает с историческими темами, у которых уже не осталось живых участников.

В последнее время меня интересует область на стыке искусства и науки. То есть, многочисленные художественные проекты, в которых реализуется этнографический подход. Научный проект также можно дополнить и сделать еще продуктивнее, если добавить художественный компонент. Например, мне представляется очень важным дать доступ к знаниям и результатам исследований широкой публике, а самим участникам событий дать голос. Это очень хорошо получается и с помощью других средств, в частности, текста и художественных проектов.

Почему ты выбрала для себя именно такую профессию, какую выбрала?

Потому что я любознательна и люблю путешествовать! (смеется) Меня однажды охарактеризовали как «профессионального путешественника». Так что, видимо, и географию я изучала неспроста. В одной книге об английской культуре с большим юмором написано (кажется, это книга британского антрополога Кейт Фокс «Наблюдая за англичанами»), что «антрополог − это просто умный термин для обозначения человека, который всюду сует свой нос». Я согласна с таким определением. А еще меня всегда привлекала Россия, причем я имею в виду и Советский Союз, и так называемое постсоветское пространство. Видимо, это навсегда.